— Опять в свою качалку?
Голос Димы был таким же вязким и тёплым, как недопитое пиво в бутылке, стоявшей на полу рядом с диваном. Он не отрывал взгляда от экрана телевизора, где мелькали лица участников какого-то дурацкого ток-шоу. Вопрос был брошен в пространство небрежно, как бросают скомканный фантик, не целясь в урну. Он был частью фонового шума его вечера, наравне с закадровым смехом и звоном стеклянной бутылки о ножку журнального столика.
Рита не ответила. Она стояла посреди комнаты, и её движения замерли на полутакте. Рука, державшая плотно скрученные в валик леггинсы, остановилась над раскрытой пастью спортивной сумки. Она не вздрогнула, не вздохнула раздражённо. Она просто застыла, и эта внезапная статика в её выверенных, энергичных действиях была куда более красноречивой, чем любой ответ. Щелчок, с которым она до этого закрыла крышку шейкера, прозвучал в комнате как выстрел стартового пистолета. Теперь же наступила пауза.
Она медленно, позвонок за позвонком, выпрямила спину и повернулась. Дима всё ещё не смотрел на неё. Он лежал, распластавшись на диване, в своей любимой, продавленной годами вмятине. Одна рука с бутылкой свисала вниз, другая лениво почёсывала пивной живот, выпирающий из-под растянутой футболки. Свет от телевизора отбрасывал на его лицо синеватые, нездоровые блики, делая черты расплывчатыми и одутловатыми. Он был похож на большого, сытого моржа, выброшенного на берег и не желающего возвращаться в холодную воду.
— Может, хватит уже? — повторил он, всё так же глядя в экран. — Ты стала какая-то… злая. Мужиковатая.
Вот теперь она заговорила. Её голос был ровным и холодным, как сталь её новой бутылки для воды. В нём не было и тени той заискивающей мягкости, которая так долго была её визитной карточкой.
— Злая, Дима? Я стала уверенной в себе. Видимо, именно это тебе и не нравится.
Он наконец оторвал взгляд от экрана. Повернул голову, и его глаза, привыкшие к ленивому созерцанию, сфокусировались на ней. Она стояла прямо, плечи расправлены, подбородок чуть приподнят. Вся её фигура, подтянутая и упругая под простой домашней одеждой, была живым упрёком его собственной рыхлости. Она больше не сутулилась, не пыталась казаться меньше и незаметнее. Она занимала пространство. И это, кажется, раздражало его больше всего.
Он фыркнул, и этот звук был полон снисходительного пренебрежения. Он отхлебнул пива, скривился, словно пьёт горькое лекарство.
— Уверенная… — протянул он, смакуя слово, как что-то неприятное на вкус. — Раньше ты была женщиной. А теперь… теперь непонятно что.
Он ждал. Он привык, что после таких слов она сникает, начинает оправдываться, её плечи опускаются, а в голосе появляются виноватые нотки. Это была отработанная схема, надёжная, как швейцарские часы. Он нажимал на нужные кнопки, и она выдавала нужную ему реакцию — реакцию маленькой, неуверенной девочки, благодарной, что такой «Аполлон», как он, вообще обратил на неё внимание. Но механизм сломался.
— Да, раньше я была женщиной, — спокойно согласилась Рита, делая шаг в его сторону. — Удобной для тебя женщиной. А теперь я стала человеком. И тебе страшно, что этот человек видит, в какое желе ты превратился на этом диване.
Её слова не были громкими. Они были точными, как укол хирурга. Дима дёрнулся, словно его действительно укололи. Лицо начало медленно наливаться краской.
— Мне нравилась моя прежняя Рита, — выдавил он, повышая голос. — Мягкая, домашняя…
Он не успел закончить. Она не дала ему. Она стояла над ним, и тень от её фигуры падала ему на лицо, перекрывая свет от телевизора.
— …Мягкая, домашняя? — она подхватила его фразу, и в её голосе прозвучал металл. Она закончила за него, чеканя каждое слово, как приговор. — Закомплексованная толстуха, которую ты вечно шпынял? Которой было удобно манипулировать? Чтобы на её фоне ты, с пивным пузом на диване, казался себе Аполлоном?
Удар был нанесён. Не по лицу, а куда-то глубже, прямо в средоточие его самодовольства. Дима дёрнулся и сел. Движение было резким, неуклюжим. Бутылка с пивом качнулась на ковре, но не упала. Его лицо, до этого расслабленное и одутловатое, начало стремительно менять цвет. Багровые пятна пошли по шее, поднимаясь к щекам. Он смотрел на неё снизу вверх, и в его взгляде смешались растерянность и подступающая ярость. Он открыл рот, но слова застряли. Привычные реплики, заготовленные для старой Риты, не подходили.
— Что ты такое говоришь… — просипел он наконец. Это был не вопрос, а попытка оттолкнуть её слова, выставить их чем-то нелепым, бредом сумасшедшей.
Но Рита не отступила. Она не повышала голоса, и это спокойствие было страшнее любого крика. Она будто проводила вскрытие их брака прямо здесь, на грязноватом ковре гостиной, используя свои слова вместо скальпеля.
— Я говорю то, что ты прекрасно знаешь, но никогда не решался произнести вслух. Помнишь, как ты любил говорить, что у меня «милые щёчки»? А потом при гостях, когда я тянулась за вторым куском торта, заботливо советовал: «Риточка, тебе, наверное, хватит, ты же следишь за фигурой». Ты делал это с таким видом, будто проявляешь трогательную заботу. А на самом деле ты просто наслаждался тем, как я сжимаюсь под взглядами твоих дружков. Тебе нравилось быть великодушным спасителем для бедной, неуклюжей девочки.
Она сделала паузу, давая ему проглотить эту порцию правды. Он молчал, лишь тяжело сопел, как загнанный зверь. Телевизор продолжал бубнить что-то весёлое, и этот контраст между беззаботным шоу и удушающей атмосферой в комнате делал происходящее ещё более гротескным.
— Тебе нравилась не «мягкая» Рита, — продолжила она с той же холодной точностью. — Тебе нравилась Рита сломленная. Рита, которая считала, что ты — её единственный шанс. Которая была благодарна за каждую крошку внимания, брошенную с барского плеча. Которая смотрела на тебя, как на бога, потому что её собственная самооценка была где-то на уровне плинтуса. А знаешь, кто её туда загнал? Ты. Методично. Год за годом. Каждой своей «невинной» шуточкой про лишний вес. Каждым снисходительным взглядом. Каждым «я люблю тебя и такой, пухленькой».
Он вскочил. Диван под ним жалобно скрипнул. Ярость наконец нашла выход, выплеснувшись в грубом, лающем крике.
— Да ты просто помешалась на своей этой диете! Мозги себе отсушила вместе с жиром!
Это была его лучшая защита — нападение. Грубое, примитивное, рассчитанное на то, чтобы ударить по самому больному. Раньше бы это сработало. Раньше бы она расплакалась от такого унижения. Но не сейчас.
Рита едва заметно, уголком губ, улыбнулась. Эта улыбка была лишена тепла. Она была похожа на блеск льда.
— Нет, Дима. Я их не отсушила. Я их прочистила. Слишком долго они были забиты твоим мусором.
С этими словами она демонстративно отвернулась от него, вернувшись к своей сумке. Её движения снова стали чёткими и быстрыми. Она бросила внутрь леггинсы, топ, носки. Каждая вещь ложилась на своё место. Она не торопилась. Она показывала ему, что его крик больше не имеет над ней власти. Он был лишь фоновым шумом, таким же бессмысленным, как и ток-шоу на экране. Она застегнула молнию на сумке. Резкий, хищный звук прорезал воздух и поставил точку в этом раунде. Раунде, который он сокрушительно проиграл.
Его молчание было плотным и тяжёлым, как мокрая земля. Дима стоял посреди комнаты, превратившись из развалившегося на диване гедониста в напряжённый сгусток негодования. Он смотрел на её спину, на то, как уверенно и слаженно она двигалась, игнорируя его присутствие. Это было невыносимо. Она не просто собирала сумку, она упаковывала и выставляла за дверь его авторитет, его право быть главным, его самоощущение мужчины в этом доме. Каждый положенный в сумку предмет был очередным гвоздём в крышку гроба его комфортного мирка.
Когда она потянулась за сумкой, чтобы поднять её с пола, он сделал два быстрых, тяжёлых шага и встал между ней и дверью в прихожую. Он расставил ноги, скрестил руки на груди, пытаясь телом создать непреодолимую преграду. Это был его последний рубеж обороны. Слова не сработали, значит, в ход пойдёт прямое физическое доминирование.
— Ты никуда не пойдёшь, — произнёс он. Голос его был низким и глухим, он шёл откуда-то из глубины живота, где сейчас бурлил коктейль из ярости и унижения.
Рита выпрямилась, держа сумку в одной руке. Она подняла на него глаза. В её взгляде не было ни страха, ни удивления. Только холодное, бесстрастное любопытство, с каким энтомолог разглядывает насекомое, попавшее в банку. Она не стала дёргаться или пытаться его обойти. Она просто ждала.
— Я сказал, ты останешься дома, — нагнетал он, чувствуя, как его собственная поза придаёт ему вес и значимость. — Я запрещаю тебе ходить в этот твой зал! Слышишь? Запрещаю!
Он произнёс это слово — «запрещаю» — с особым нажимом, вкладывая в него всю свою накопившуюся злость, всю тоску по прежним временам, когда одно его хмурое слово заставляло её съёживаться. Он ожидал чего угодно: спора, возмущения, попытки прорваться. Но он не был готов к тому, что произошло дальше.
Рита рассмеялась.
Это был не истерический хохот и не нервный смешок. Это был низкий, грудной, абсолютно искренний смех. Смех человека, который услышал самую нелепую шутку в своей жизни. Он бил по нему сильнее любой пощёчины, обесценивая его позу, его грозный тон, его ультиматум. Он стоял перед ней, набычившись, а она просто смеялась ему в лицо.
— Запрещаешь? — переспросила она, когда первая волна смеха прошла, но его отголоски всё ещё плясали в её глазах. — Ты? Мне? Дима, очнись. Те времена прошли.
— Я всё понял! Ты просто там себе ещё кого-то завела, вот и летишь теперь туда! Ведь так? Ты же не для меня это делаешь! Ни одна жена не будет худеть для мужа ли для себя! Всё дело в другом мужике!
Он остолбенел. Краска медленно отхлынула от его лица, оставив после себя нездоровую бледность. Он смотрел на неё, на эту смеющуюся, сильную, чужую женщину, и не понимал, как это произошло. Куда делась его Рита?
Она сделала шаг вперёд, почти вплотную к нему, и её смех окончательно стих, сменившись ледяным презрением. Она заговорила тише, но каждое её слово впивалось в него, как осколок стекла.
— А ты думал, что я и дальше буду оставаться с тобой, когда начала приводить себя в порядок, а ты так и продолжил жиреть тут с пивом наперевес?
— Ну…
— Ты правда в это верил? Думал, я буду потеть в зале, таскать железо, отказывать себе во всякой дряни только для того, чтобы вечером приходить домой и смотреть на ленивого, завистливого тюфяка, который злится, что я больше не удобный пухлый фон для его самолюбования?
Она не кричала. Она препарировала его наживую.
— Ты не видишь, что произошло? Я изменилась. А ты — нет. И нет, пока я никого не ищу себе, но всё возможно, потому что ты остался там, на этом диване, в 2015 году, с бутылкой в руке и уверенностью, что мир вращается вокруг твоего пивного живота. Но мир ушёл вперёд. И я ушла вместе с ним. А ты — нет.
Она обошла его. Просто сделала шаг в сторону, словно он был не человеком, а предметом мебели, который неудачно поставили на проходе. Он даже не попытался её остановить. Его руки безвольно повисли вдоль тела. Он был сломлен. Не физически, а морально. Уничтожен.
Рита подошла к двери, перекинула ремень сумки через плечо. Её рука легла на холодную металлическую ручку. Он стоял посреди комнаты, как памятник собственному поражению, и смотрел ей в спину.
Его поражение было абсолютным. Оно не кричало, не билось в конвульсиях, оно просто было — плотное, тяжёлое, заполнившее собой всё пространство комнаты, как внезапно сгустившийся туман. Дима стоял, обмякнув, и смотрел на её спину у двери. Слова, которые она бросила ему, не просто ранили — они выпотрошили его, вывернули наизнанку и показали ему то, что он так старательно прятал даже от самого себя. Он был памятником. Памятником лени, самодовольства и упущенных возможностей.
Рита положила руку на холодную сталь дверной ручки. На мгновение он подумал, что сейчас раздастся щелчок замка, и всё закончится. Но щелчка не последовало. Её рука замерла, а затем медленно, почти лениво, соскользнула с ручки. Она не уходила.
Она развернулась. Не к нему. Она просто повернулась и, не глядя на него, прошла мимо, словно он был тенью, не отбрасывающей тени. В его пустой голове мелькнула дурацкая, жалкая мысль: «Она передумала». Эта мысль была похожа на тонкий росток, пробивающийся сквозь асфальт его унижения. Может, она сейчас обнимет его, скажет, что погорячилась…
Но она шла на кухню.
Её шаги были ровными и тихими. Он, как заворожённый, поплёлся следом. Он не понимал, что делает, он просто двигался за ней, влекомый непонятной силой, смесью страха и последней, идиотской надежды.
Рита остановилась посреди их маленькой кухни и замерла на секунду, оглядываясь. Затем она подошла к холодильнику и распахнула дверцу. Холодный белый свет выхватил её лицо, лишённое всяких эмоций. Оно было как маска, спокойное и сосредоточенное. Её взгляд скользнул по полкам и остановился на его святыне — батарее из шести бутылок дорогого крафтового пива, которое он покупал себе в награду за… да ни за что, просто так. За то, что он есть.
Она начала доставать их. Одну за другой. Её движения были лишены суеты. Она ставила тяжёлые тёмные бутылки на столешницу рядом с раковиной. Шесть стеклянных солдат, выстроенных в ряд для казни. Дрожи в её руках не было.
Он стоял в дверном проёме, и жалкий росток надежды внутри него начал увядать, сменяясь ледяным предчувствием. Он хотел что-то сказать, остановить её, но горло перехватило, и он смог издать лишь тихий, хриплый звук, похожий на скрип несмазанной петли.
Рита взяла первую бутылку. Её пальцы уверенно обхватили крышку. Раздался короткий, резкий шипящий звук — «пшшш». Этот звук, который всегда был для него предвестником вечернего расслабления и удовольствия, сейчас прозвучал как выстрел. Она наклонила бутылку над раковиной. Густая, янтарная жидкость с шипением полилась на белый фаянс, образуя пенную шапку. В воздухе отчётливо запахло хмелем и солодом — запах его маленького рая, который сейчас превращался в сточные воды.
Она взяла вторую бутылку. Снова «пшшш». И снова поток пива устремился в канализацию. Третья. Четвёртая. Она делала это методично, без злости, без ненависти. Она делала это с отстранённостью рабочего, выполняющего грязную, но необходимую работу. Это было хуже, чем ярость. Это было полное, абсолютное обнуление. Она не просто выливала его пиво. Она выливала в раковину его вечера, его ритуалы, его единственную оставшуюся радость.
— Что… ты… — слова застревали у него в глотке, он давился ими.
Она не ответила. Вылив последнюю бутылку, она отставила пустую тару в сторону и направилась к шкафчику над столом. Открыла его и достала две большие, шуршащие пачки его любимых импортных чипсов с паприкой. Его закуска. Его награда.
Она не стала их высыпать. Она взяла одну пачку в руки и начала медленно, с силой сжимать её. Пакет надулся и лопнул с глухим хлопком. Затем она разорвала его и высыпала крошки и обломки прямо в раковину, на мокрую, пахнущую пивом поверхность. То же самое она проделала со второй пачкой. Оранжевая крошка смешалась с остатками пивной пены, превращаясь в омерзительное, тошнотворное месиво. В его персональный ад.
Закончив, она вытерла руки о джинсы. Затем она повернулась и посмотрела на него. Впервые за всё это время она посмотрела ему прямо в глаза. И в её взгляде не было ничего. Ни злости, ни обиды, ни презрения. Пустота. Такая же пустота, как в его душе, только холодная и твёрдая, как гранит. Он был для неё не врагом. Он был ничем. Просто досадной ошибкой, которую нужно было стереть.
Она молча прошла мимо него, застывшего в дверях кухни. Подошла к своей сумке, всё так же стоявшей у порога. Подняла её. Открыла входную дверь. Вышла. Замок щёлкнул тихо, почти буднично.
А он остался. Один. Посреди квартиры, наполненной запахом разлитого пива и унижения. Он медленно повернул голову в сторону кухни. Там, в раковине, умирал его маленький, уютный мирок. И он понял, что это конец. Не просто ссоры. Конец всему…
