Наше с Димой знакомство было похоже на вспышку, на короткое замыкание. Ураганный роман, стремительное предложение и тихая роспись через два месяца.
Мы решили, что не хотим пышной свадьбы, а сэкономленные деньги лучше вложим в нашу первую квартиру — маленькую, но свою, еще пахнущую свежей краской и надеждами.
Его мать, Анна Петровна, жила в другом городе, за тысячу километров. Она должна была прилететь на роспись, познакомиться со мной, но за два дня до этого слегла с тяжелейшим воспалением легких.
«Алинка, прости, мамка совсем плоха, — сокрушался Дима, говоря с ней по телефону. — Но она тебе такой подарок приготовила, потом передаст.
Говорит, как только встанет на ноги — сразу к нам, нянчиться с будущими внуками». Я ее так и не увидела.
Даже на фотографиях — Дима говорил, что мать не любит сниматься, и в его телефоне были только старые, выцветшие карточки, где сложно было что-то разглядеть.
А через две недели после росписи Дима уехал. Контракт на буровой за полярным кругом, на полгода.
Тяжелая, но очень денежная работа. «Мы закроем ипотеку за год, потерпи, родная», — говорил он, обнимая меня в аэропорту.
И я осталась одна в нашем новом гнездышке.
Первый звонок прозвучал как гром среди ясного неба, спустя месяц его отсутствия.
— Алин, беда. Мама пропала.
Голос Димы в трубке трещал и пропадал. Связь с его станцией всегда была отвратительной, без малейшего шанса на видео.
«Тут даже голос еле пробивается, Алин, какая картинка», — объяснил он в первый же день.
— Как пропала? — я села на край неразобранной коробки с посудой. — Она же должна была к нам лететь…
— Должна была. Вчера. Билет был куплен. Но на рейс она не села. Телефон отключен, дома ее нет.
Соседка говорит, ушла утром с чемоданом и все. Я уже всех на уши поднял, заявление подали.
Не хотел тебя пугать, но ты должна знать. Если вдруг она как-то доберется до города, до нас… если появится, сразу дай мне знать.
Два дня я жила как в аду, обзванивая больницы, вокзалы, службу розыска. Пустота.
А на третий день в нашу дверь позвонили. На пороге стояла худая, прямая, как жердь, старуха в потрепанном сером пальто.
Лицо серое, измученное, под глазами глубокие тени.
— Алина? — спросила она тихим, надтреснутым голосом.
— Да…
— Я — Анна Петровна. Мама Димы.
Я впустила ее, сердце колотилось от облегчения. Она рассказала сбивчивую, путаную историю: напали на вокзале в ее родном городе, прямо перед отправлением.
Отобрали сумку, где были деньги, телефон, документы. Ударили по голове. Очнулась в каком-то сквере, голова кружилась, ничего не помнила.
Несколько дней приходила в себя, потом обрывками стали всплывать воспоминания: имя сына, город, наш адрес…
Ехала на перекладных, с дальнобойщиками, почти без копейки.
Я тут же набрала Диму.
— Нашлась! Она у нас! Представляешь, на нее напали!
В трубке послышался шумный вздох облегчения.
— Слава богу! Живая! Алинка, я твой должник на всю жизнь. Позаботься о ней, умоляю.
Я через пару месяцев вернусь, со всем разберемся. Главное — она жива и в безопасности.
«Безопасность» оказалось самым неподходящим словом для описания того, что началось потом.
Первые дни Анна Петровна в основном спала.
Она выглядела совершенно разбитой. Я готовила ей бульоны, отпаивала травяными чаями. Но постепенно силы к ней возвращались, а вместе с ними возвращался и цепкий, оценивающий взгляд.
Она обходила квартиру, как дозорный, проводя пальцем по подоконникам, заглядывая в шкафы, проверяя содержимое холодильника.
— Порядок любишь, это хорошо, — кивнула она своим мыслям. — Только суп надо варить на два дня, не больше. Иначе в нем смерть.
Я списала это на пережитый стресс. Но ее замечания становились все более навязчивыми.
Однажды я пришла домой и не нашла своих вещей на привычных местах.
Она переставила мои книги по цвету обложек, заявив, что так «гармоничнее». Выбросила мой любимый мягкий плед, потому что его цвет, по ее словам, «притягивает болезни».
Она не просила, не советовала. Она просто делала, ставя меня перед фактом.
Я попыталась сфотографировать ее, чтобы отправить снимок Диме — вот, мол, твоя мама в порядке, приходит в себя.
Она отшатнулась от телефона, как от огня, закрыв лицо руками.
— Не надо! Не люблю я это. Душу ворует. Старики в это верят.
Ее реакция была такой бурной и испуганной, что я смутилась и убрала телефон. Не буду же я насильно снимать пожилого, напуганного человека.
Однажды я застала ее в нашей спальне. Она стояла перед открытым шкафом и держала в руках рубашку Димы, вдыхая ее запах.
— Совсем тобой пропах, — сказала она беззлобно, не оборачиваясь. — Сыновьего духа не осталось. Надо все перестирать. С хозяйственным мылом. У него на твои порошки аллергия с детства.
— У него нет аллергии, — возразила я, стараясь говорить спокойно.
Она медленно повернулась. В ее выцветших глазах промелькнуло что-то холодное, стальное.
— Откуда тебе знать? Ты с ним без году неделя. А я его рожала. Я его носила под сердцем. Я знаю каждую клетку его тела, каждый его вздох.
Ее уверенность была абсолютной, гранитной. Она говорила о Диме так, будто знала его лучше всех.
Помнила истории из его детства, о которых он мне не рассказывал. Называла его детским прозвищем — Митюня.
Это сбивало с толку, подкупало. Я начала сомневаться в себе. Может, я плохая жена? Может, я действительно ничего не знаю о собственном муже?
Она начала планомерно отрезать меня от него. Когда он звонил, она всегда оказывалась рядом, как по волшебству.
— Дай я с сыночком поговорю! — она беззастенчиво выхватывала у меня трубку.
— Митюня, ты кушаешь хорошо? Эта твоя Алина тебя совсем не кормит, смотрю, худющая стала, и тебя голодом морит…
Я слышала, как Дима в трубке устало смеется: «Мам, не выдумывай, все в порядке».
Он не воспринимал это всерьез, списывая на материнскую тревожность. А для меня это было медленной пыткой.
Она выставляла меня перед ним никчемной дурочкой, неспособной позаботиться о мужчине.
Прошло почти полгода. Я похудела, стала дерганной и нервной. Наша квартира перестала быть моим домом.
Это была ее территория, ее правила, ее запахи. Мои вещи пропадали, а потом находились в самых нелепых местах.
Она говорила, что это домовой шалит, и смотрела на меня с плохо скрываемым укором. Словно это я была не в себе.
Точкой невозврата стала наша единственная свадебная фотография в рамке. Я зашла в ее комнату, чтобы забрать чашку, и увидела, что она стоит на тумбочке.
Только моего лица на ней больше не было. Оно было густо, аккуратно, ровно по контуру замазано черным лаком для ногтей.
Внутри меня что-то оборвалось.
Весь страх, все сомнения, вся глухая, накопившаяся ярость последних месяцев сжались в один ледяной, острый комок. Хватит.
Я не стала устраивать скандал. Я дождалась вечера. Она сидела на кухне и чистила картошку, что-то напевая себе под нос.
Она чувствовала себя полной, безраздельной хозяйкой. Победительницей. Я взяла телефон.
Сделала вид, что читаю новости. И незаметно сфотографировала ее со спины. Ее седую голову, сгорбленные плечи, цветастый передник, который раньше был моим.
Я отправила снимок Диме. И написала: «Твоя мама передает тебе привет. Говорит, что очень скучает по своему Митюне». Я специально использовала это прозвище. Это был мой выстрел в темноту.
Ответ пришел через десять минут. Три слова, которые раскололи мой мир на до и после.
«Алина, это не моя мать».
Телефон зазвонил в ту же секунду. Я выскочила на лестничную площадку, зажав трубку рукой.
— Кто это? Откуда она знает это прозвище?! — голос Димы срывался на крик.
— Я не знаю… Она говорит, что ее ограбили, она потеряла память, а потом все вспомнила…
— Моя мама никогда в жизни не называла меня Митюней! Так меня звала только няня в детстве, она умерла двадцать лет назад!
Алин, слушай меня внимательно!
Я уже позвонил в полицию, им передали ориентировку. Они едут к тебе. Запрись в спальне. Не открывай никому, пока они не назовут пароль — «Полярная звезда». Поняла? Я вылетаю первым же рейсом.
Я влетела в квартиру, как фурия. Женщина на кухне подняла голову от картошки.
— Что за шум?
— Ничего, — я пробежала мимо нее и заперлась в спальне, подперев хлипкую дверь тяжелым стулом.
Через час в дверь квартиры позвонили. Потом начали настойчиво стучать. Я забилась в угол кровати, не дыша.
— Полиция! Откройте!
— Пароль! — крикнула я, сама удивляясь своему голосу.
За дверью замялись. А потом раздался ее голос, приторно-сладкий, заботливый:
— Доченька, это я. Открой, там люди в форме, я боюсь. Не знаю, что им нужно.
Я молчала. Стук прекратился. Я слышала, как она ходит по квартире, что-то бормочет, двигает стулья.
Это была самая длинная и страшная ночь в моей жизни.
Утром приехал Дима. Вместе с нарядом полиции. Когда они вскрыли дверь и вошли, она сидела в кресле и спокойно вязала. Увидев Диму, она просияла.
— Митюня! Приехал! Наконец-то!
Дима медленно, как по минному полю, подошел к ней.
— Кто вы? — спросил он тихо.
Ее лицо исказилось.
— Как кто? Сынок, ты чего? Это же я, мама…
— Мою маму зовут Анна. И она никогда не называла меня так.
В этот момент один из полицейских, который все это время пробивал ее по базе, поднял глаза.
— Гражданка Сизова, Тамара Игнатьевна. В федеральном розыске. Сбежала полгода назад из психоневрологического интерната строгого режима.
При этих словах она вся сжалась, обмякла. Ее мир рушился на наших глазах. Санитары, приехавшие с полицией, мягко взяли ее под руки. Она не сопротивлялась.
Когда ее уводили, она обернулась и посмотрела на меня. В ее глазах не было злобы. Только бездонная, туманная тоска.
— А он так похож… так похож на моего… на моего Митюню… — прошептала она.
Настоящую Анну Петровну мы нашли только через месяц. Ее история была пугающе похожа на ту, что рассказала самозванка.
Нападение, ограбление, тяжелая черепно-мозговая травма, полная потеря памяти. Только она не пришла к нам.
Она попала в больницу как неизвестная, а потом ее перевели в дом престарелых в соседней области.
Мы выяснили, что ее ограбили недалеко от того самого интерната, откуда сбежала Тамара. Видимо, та нашла ее сумку.
Нашла документы на имя Анны Петровны, письма от Димы из армии, наши свадебные фотографии.
И в ее больном, измученном сознании чужая жизнь, чужой любящий сын заместили ее собственную трагедию. Много лет назад ее единственный сын Митя погиб. Она так и не смогла этого пережить.
Память к настоящей Анне Петровне так и не вернулась полностью.
Она тихая, растерянная женщина, которая смотрит на Диму с теплом, но без узнавания. Иногда она берет меня за руку и говорит: «Спасибо, девочка, что ты так добра ко мне».
Дима больше не работает на вахте.
Он нашел работу в городе, с меньшей зарплатой, но рядом с нами. Он говорит, что его место здесь.
Вина перед матерью, которую он не уберег, и передо мной, которую он оставил один на один с безумием, изменила его навсегда.
Иногда я просыпаюсь ночью от тихого шарканья за дверью. Я знаю, что это Анна Петровна идет на кухню выпить воды.
Но каждый раз мое сердце замирает в ледяном ужасе.
Потому что призрак Тамары Игнатьевны, женщины, которая так отчаянно хотела быть матерью, что украла чужую жизнь, все еще бродит по нашей квартире.
И я понимаю, что некоторые двери, однажды открывшись, не закрываются уже никогда.
