— Да я ничего плохого не сделала твоей матери! Почему она меня так ненавидит? Я же из сил выбиваюсь, чтобы она перестала меня ненавидеть неизвестно за что!
Слова, горячие и острые, вылетели изо рта Маши и ударились о стену молчания, которую выстроил вокруг себя Костя. Он стоял в прихожей, уже в пальто, сжимая в руке ключи от машины. Его взгляд скользил куда-то мимо неё, на вешалку, на дверной косяк, на пылинки, танцующие в луче света из окна. Он был мастером этого искусства — смотреть сквозь неё, когда разговор становился неудобным.
— Маш, ну ты же знаешь маму… — его голос был тихим и виноватым, и от этой виноватости Машу затопила новая волна ярости. Это была не та ярость, что заставляет бить посуду. Это была холодная, выматывающая злость человека, которого раз за разом заставляют чувствовать себя неполноценным.
— Нет, Костя, я не знаю твою маму! За три года я так и не поняла, что это за человек. Я знаю только то, что она смотрит на меня так, будто я украла у неё фамильные драгоценности. Я знаю, что мой суп всегда недостаточно горячий, а мои котлеты — недостаточно солёные. Я знаю, что она считает моё высшее образование «филькиной грамотой». Но я до сих пор не знаю, за что. Объясни ты!
Она сделала шаг к нему, и ему пришлось поднять на неё глаза. В них плескалась знакомая ему смесь усталости и раздражения. Он не хотел этого разговора. Он хотел просто уйти, проскользнуть мимо конфликта, как он делал всегда.
— Это просто семейный ужин. Соберутся все: мои братья с жёнами, сестра с мужем… Она просто хочет… ну, в своём кругу.
Он сказал это и тут же прикусил язык. Слово «свой» повисло в воздухе, как приговор. Маша замерла, и её лицо окаменело. Её плечи распрямились, словно она надела невидимый корсет.
— В своём кругу. Значит, жена твоего старшего брата, которую она видит два раза в год, — это «свой круг». Муж твоей сестры, который путает Австрию с Австралией, — это «свой круг». А я, твоя жена, женщина, с которой ты делишь постель и быт, я — чужая. Я правильно тебя поняла?
Её голос стал тихим и лишённым всяких эмоций. Это было гораздо страшнее её крика. Костя дёрнулся, будто его ткнули чем-то острым.
— Ну зачем ты так. Ты всё усложняешь. Никто так не говорил. Она просто… попросила, чтобы я приехал один. Сказала, что разговор будет о делах семьи.
— О делах семьи. Значит, главная проблема вашей семьи — это я. Скажи мне честно, Костя. Она так и сказала: «Пусть Маша не приходит»? Или она выразилась как-то изящнее? Мне интересно, какими словами облекают унижение в вашей интеллигентной семье.
Он смотрел на неё, и на его лице была написана мука. Но это была мука слабого человека, которого заставляют делать выбор, а он не хочет. Он хотел, чтобы всё как-нибудь само рассосалось. Чтобы Маша просто смирилась, проглотила обиду, как делала это десятки раз до этого.
Он тяжело вздохнул, его плечи опустились.
— Я поехал. Не хочу опаздывать.
Он не ответил на её вопрос. Он просто обошёл её, направляясь к двери. Это было хуже, чем любое признание. Это было предательство, совершённое буднично, между делом. Он подошёл к двери, на мгновение обернулся.
— Я привезу тебе пирожные, которые ты любишь. Не накручивай себя.
Он натянул на лицо подобие улыбки, которая не коснулась его глаз. В этот момент Маша увидела его по-настоящему. Не любимого мужа, а чужого, слабого мужчину, который пытается откупиться от неё коробкой пирожных, как от капризного ребёнка.
Она ничего не ответила. Она просто смотрела, как он выходит за дверь, как поворачивается ключ в замке. Она осталась одна в квартире, которая внезапно показалась ей чужой и холодной. Она прошла в гостиную и села в кресло. Она не плакала. Она сидела абсолютно неподвижно, глядя в стену. Минута, пять, десять. Внутри неё что-то обрывалось, перегорало, и на месте выжженной обиды и отчаяния поднималось нечто иное. Холодное, твёрдое и острое, как осколок льда. Она встала. Взгляд её был ясным и сфокусированным. Она знала, что нужно делать. Этот семейный ужин состоится. И она на нём будет.
Тишина в квартире больше не давила. Она стала рабочей, деловой, как в кабинете хирурга перед сложной операцией. Маша поднялась с кресла, и её движения были лишены суеты. Десять минут неподвижности хватило, чтобы раскалённая лава гнева застыла, превратившись в твёрдый, гладкий обсидиан — холодный и с острыми, как бритва, краями. Она прошла в спальню, открыла шкаф и на несколько секунд замерла, оглядывая ряды платьев.
Вот это, цветастое, она надевала, когда они с Костей впервые поехали к морю. Вот это, шёлковое, он подарил ей на годовщину. Она провела по ним рукой, но не почувствовала ничего. Это были артефакты из другой жизни, принадлежавшие другой женщине — той, что пыталась быть хорошей, удобной, той, что верила в пирожные как в извинение. Она отодвинула их в сторону. Её взгляд остановился на простом чёрном платье. Плотная ткань, строгий крой чуть ниже колена, длинный рукав. Она купила его для какого-то корпоративного мероприятия и надела всего раз. Оно было не нарядным и не траурным. Оно было заявлением. Броня, не сковывающая движений. Она сняла его с вешалки.
Она оделась быстро, без лишних раздумий. Платье село идеально, подчёркивая каждую линию её фигуры, но не выставляя ничего напоказ. Она подошла к зеркалу. Из отражения на неё смотрела незнакомка. Та же форма глаз, тот же изгиб губ, но взгляд был другим. Прямым, тяжёлым, лишённым всякой мягкости. Она не стала делать сложную причёску — просто расчесала волосы и оставила их лежать на плечах. Макияж был минимальным: ровный тон, чуть подчёркнутые скулы и красная помада. Не вызывающе-алая, а глубокого, винного оттенка. Последний штрих. Точка в конце предложения, которое она собиралась произнести.
Телефон она взяла в руки без малейшего колебания. На экране не было пропущенных от Кости. Он не беспокоился. Он был уверен, что она сидит дома, дуется и ждёт его с утешительным тортом. Она открыла приложение такси. Адрес матери мужа она знала наизусть — его пришлось выучить для отправки поздравительных открыток и цветов на праздники, которые всегда принимались с вежливой прохладцей. Машина будет через семь минут.
Поездка в такси была похожа на погружение под воду. За окном проносились огни города, яркие, размытые пятна, но они не имели к ней никакого отношения. Она сидела на заднем сиденье, идеально прямая, и смотрела вперёд. Радио в машине тихо бормотало какую-то попсовую мелодию, водитель изредка кашлял. Этот обыденный фон лишь подчёркивал нереальность её внутреннего состояния. Она не репетировала речи. Она просто прокручивала в голове плёнку последних трёх лет.
Всплывали мелкие, почти незаметные эпизоды. Вот Валентина Петровна за обедом говорит, обращаясь ко всем, но глядя на Машу: «Хорошая хозяйка всегда знает, что петрушку нужно резать, а не рвать руками». А Костя рядом лишь неловко улыбается. Вот они обсуждают отпуск, и свекровь бросает: «Конечно, после вашего провинциального санатория любая Турция покажется раем». И снова молчание Кости, его деланый вид, что он не расслышал. Вот его мать дарит ему на день рождения дорогой свитер со словами: «А то твоя жена совсем тебя одела в какое-то барахло с рынка». И его ответ: «Мам, перестань…».
Это «перестань» было его единственным оружием. Жалким, беззубым щитом, которым он никогда по-настоящему не пытался её защитить. Он не вступал в бой. Он просто просил прекратить огонь, чтобы поскорее снова стало тихо. И сейчас, в гудящей тишине такси, Маша поняла с абсолютной, убийственной ясностью: она всё это время воевала не с той. Её врагом была не Валентина Петровна с её ядом и снобизмом. Её настоящим врагом было это трусливое, умиротворяющее молчание её собственного мужа.
— Приехали, — буднично сказал водитель.
Маша подняла глаза. Перед ней был дом. Двухэтажный, из добротного кирпича, за высоким забором. Во всех окнах горел тёплый, жёлтый свет. Оттуда доносились приглушённые голоса, смех. Картина семейной идиллии. Крепость. Она расплатилась, вышла из машины. Дверь захлопнулась с глухим стуком. Она сделала глубокий вдох, втягивая холодный ноябрьский воздух. Он не принёс облегчения. Он лишь отрезвил окончательно. Она толкнула тяжёлую калитку. Она не заперта. Её здесь не ждали, а значит, и не защищались.
Она толкнула калитку. Та поддалась с тихим, недовольным скрипом, будто тоже была частью этой семьи и не желала впускать чужаков. Мощёная дорожка вела к крыльцу, освещённому фонарём из кованого железа. Из больших, незашторенных окон гостиной лился тёплый свет и доносился гул голосов, прерываемый взрывами смеха. Там шла жизнь — сытая, самодовольная, полная уверенности в собственной правоте. Маша шла по этой дорожке, и стук её каблуков по камню был единственным резким, инородным звуком в этой пасторальной картине.
Дверь из тёмного дуба была массивной, с тяжёлой латунной ручкой. Маша не стала стучать. Стучат гости, а она не была гостьей. Она была приговором, который пришёл в исполнение. Она нажала на ручку и шагнула внутрь.
Гостиная была одним большим пространством, переходящим в столовую. И она оказалась прямо в центре этого пространства. В одно мгновение всё замерло. Смех оборвался на полуслове. Вилка, которую муж сестры Кости как раз подносил ко рту, застыла в воздухе. Жена старшего брата, что-то шептавшая на ухо своему супругу, захлопнула рот так резко, что, казалось, клацнули зубы. Весь этот мир, уютный и закрытый, замер, как на фотографии, сделанной в момент катастрофы.
За длинным столом, уставленным блюдами — запечённая утка с яблоками, салаты в хрустальных вазах, запотевший графин с водкой, — сидела вся семья. Все, кого она знала по редким и натянутым встречам. А во главе стола, на месте королевы-матери, восседала Валентина Петровна. На её лице не отразилось удивления. Лишь лёгкая брезгливая досада, как будто в её безупречно чистый дом влетела муха.
Костя сидел справа от матери. Маша увидела его лицо — белое, как полотно, с расширенными от ужаса глазами. Он вжал голову в плечи, словно хотел стать невидимым, раствориться в обивке стула. Он не смотрел на неё. Он смотрел в свою тарелку, где нетронутым лежал кусок утки.
Маша медленно, не отрывая взгляда от свекрови, двинулась вперёд. Её чёрное платье было резким диссонансом в этом мире бежевых тонов и тёплого дерева. Она не шла — она несла себя, и в этой походке не было ни спешки, ни неуверенности. Она обошла стол, и каждый взгляд провожал её, как объектив камеры. Она остановилась прямо за спинкой пустого стула, который, очевидно, предназначался для неё, но так и не был предложен. Она положила ладони на его спинку и посмотрела прямо в глаза Валентине Петровне.
— Объясните мне. — Голос её был ровным и тихим, но в наступившей тишине он прозвучал оглушительно. — Прямо сейчас. За что?
Вопрос повис в воздухе. Он был адресован одной, но слышал его каждый. Муж сестры медленно опустил вилку на тарелку. Она звякнула с оглушительным звоном. Валентина Петровна выдержала паузу. Она обвела Машу долгим, оценивающим взглядом с головы до ног, словно прицениваясь к товару на рынке и находя его негодным. Затем она поджала свои тонкие, всегда недовольные губы и процедила, глядя Маше в лицо с ледяным превосходством.
— Потому что мой сын заслуживал достойную партию. А не лимитчицу без гроша за душой.
Слова упали на стол, как куски льда. Никто не шелохнулся. Никто не вздохнул. В них не было злости, только констатация факта, окончательная и не подлежащая обжалованию. Это была не оскорбительная реплика, брошенная в пылу ссоры. Это было мировоззрение. В этот самый момент Маша медленно повернула голову и посмотрела на своего мужа. На Костю, который всё так же сидел, съёжившись, и не смел поднять глаз ни на неё, ни на свою мать. Он молчал. И в этом его молчании было всё.
Слова упали в тишину и остались лежать на белоснежной скатерти между фарфоровыми тарелками — холодные, тяжёлые, окончательные. «Лимитчица без гроша за душой». Это было не оскорбление, брошенное в пылу ссоры. Это была социальная диагностика. Приговор. Маша не стала спорить, не стала оправдываться. Она даже не изменилась в лице. Она медленно, почти лениво, повернула голову и посмотрела на своего мужа.
Костя не поднял головы. Он сидел, вжав плечи в дорогой пиджак, и изучал узор на своей тарелке с таким усердием, будто пытался прочесть в переплетении веточек спаржи своё будущее. Его спина, согнутая под невидимым грузом материнского авторитета и собственного малодушия, была красноречивее любых слов. Он был здесь, за этим столом, частью этого «своего круга». А она — нет. И он с этим согласился. Он проглотил её унижение вместе с остывающей уткой и даже не поперхнулся.
И в этот момент Маша всё поняла. Поняла не умом, а всем своим существом, каждой клеткой. Это было похоже на щелчок выключателя в тёмной комнате. Внезапная, ослепляющая ясность. Все три года её попыток понравиться, её стремления быть хорошей, её обид и слёз, которые она глотала в одиночестве, — всё это было адресовано не тому человеку. Она воевала с ветряной мельницей, в то время как её настоящий враг сидел рядом и малодушно молчал.
Тихий смешок, вырвавшийся из её горла, заставил всех вздрогнуть. Он был неуместным, странным. Потом он стал громче, перерастая в полный, свободный смех. Она смеялась, запрокинув голову, и в её смехе не было ни истерики, ни отчаяния. В нём была свобода. Свобода человека, который только что сбросил с плеч непосильную ношу. Она отняла руки от спинки стула и выпрямилась во весь рост.
— А я-то, дура, думала, что это ваша мать меня ненавидит. — Она обвела взглядом ошеломлённые лица родственников, на секунду задержавшись на ледяном лице Валентины Петровны. Её голос звучал весело и звонко, в нём не было ни капли той боли, что разрывала её на части ещё час назад.
Затем она повернулась к мужу. Костя наконец-то поднял на неё глаза, полные ужаса и мольбы. Но было уже поздно.
— А оказывается, — продолжила она, глядя ему прямо в душу, — это просто у меня мужа нет.
Она произнесла это негромко, но её слова разрезали воздух, как скальпель. Она увидела, как он вздрогнул, как по его лицу прошла судорога. Она увидела, как потухли глаза Валентины Петровны, понявшей, что её победа обернулась полным крахом. Она увидела любопытство и толику злорадства в глазах остальных. Эта семья только что получила тему для обсуждений на годы вперёд.
Маша развернулась и пошла к выходу. Не быстро, не медленно. Её спина была идеально прямой, а стук каблуков по паркету отсчитывал последние секунды их совместной жизни. Она не обернулась. Уже у самой двери она бросила через плечо, не обращаясь ни к кому конкретно, но целясь прямо в своего мужа:
— Когда вернёшься домой, моих вещей там уже не будет.
Она сделала короткую паузу, давая фразе впитаться в стены этого дома, в память каждого, кто сидел за столом.
— Приятного аппетита, «семья».
Дверь за ней закрылась мягко, без хлопка. А в столовой, над остывающим ужином и дорогим хрусталём, повисло нечто гораздо более тяжёлое, чем тишина. Это был воздух раскола. Все взгляды — осуждающие, злые, растерянные — сошлись на одной точке. На сгорбленной фигуре Кости, который так и остался сидеть, уронив голову на грудь, в самом центре своей любящей семьи. Ужин был окончен…
