— Мам, ты только скажи, если что-то нужно, — Павел обнял меня на пороге, и от его голоса, такого родного и уверенного, на душе стало немного теплее. — Чувствуй себя как дома.
Я слабо улыбнулась, стараясь, чтобы улыбка дошла до глаз. Как дома уже не будет.
Мой дом, пропитанный запахом старых книг и воспоминаниями о муже, остался за лентой строительного ограждения — трещина в несущей стене перечеркнула всё.
Марина, жена Павла, скользнула в прихожую, источая аромат дорогих духов и вежливое нетерпение.
— Анна Дмитриевна, давайте я покажу вашу комнату. Устали, наверное, с дороги.
Её голос — гладкий, как речная галька, но холодный. Она ни разу не назвала меня мамой.
Комната оказалась скорее кабинетом, который спешно переоборудовали.
Идеально белый стол, стул, похожий на скелет диковинного зверя, и узкий диван, на котором уже лежал комплект серого, как городское небо, постельного белья. Ничего лишнего. Ничего живого.
— Располагайтесь, — бросила Марина и вышла, оставив дверь приоткрытой. Словно наблюдая.
Я поставила на пол единственную сумку с вещами, которые успела спасти. Одежда, документы и маленькая фоторамка под стеклом.
Наша с Виктором свадебная фотография. Мы там такие молодые, до смешного серьёзные и бесконечно счастливые.
Я оглядела стерильные стены. Единственная полка над столом пустовала. Дрожащими руками я поставила фото на самый центр. Виктор смотрел на меня с карточки, и мне показалось, что я не одна в этой ледяной комнате.
Первые дни я ходила на цыпочках. Старалась не шуметь, мыла за собой тарелку сразу после еды, ещё до того, как успевала её опустошить.
Павел целыми днями пропадал на работе, и мы оставались с Мариной вдвоём.
Она не кричала. Не ругалась. Она действовала иначе.
— Ой, Анна Дмитриевна, вы пролили воду у раковины, — говорила она с лёгкой укоризной, хотя сама уже стояла рядом с тряпкой. — У нас паркет дорогой, вздуется.
Или подходила и без слов поправляла подушку на диване, которую я, по её мнению, не так взбила. Каждое её движение было молчаливым упрёком.
Я чувствовала себя неуклюжим, громоздким старым комодом, который затащили в салон элитной техники.
Павел ничего не замечал. Вечером он возвращался уставший, обнимал нас обеих, и Марина превращалась в заботливую, милую жену и невестку.
— Мамочка, как вы тут? Не скучали? — щебетала она, ставя передо мной тарелку с ужином, который выглядел как произведение искусства, но был почти безвкусным.
Я кивала, не решаясь поднять на сына глаза. Что я ему скажу? Что его жена вытирает пыль с полки по три раза в день, если я к ней прикоснусь?
Что она смотрит на меня так, будто я принесла в её дом заразу? Он не поверит. Он сочтёт меня старухой, выжившей из ума от горя.
Развязка наступила в четверг. Павел уехал в командировку на два дня. Я сидела в своей комнате и читала, когда вошла Марина. Без стука.
Она обвела комнату брезгливым взглядом, который задержался на полке. Её губы скривились в едва заметной гримасе.
— Я тут подумала, — начала она ледяным тоном, медленно приближаясь к столу. — Этот ваш… винтаж… совершенно не вписывается в мой минимализм.
Я не сразу поняла, о чём она.
Марина указала идеально наманикюренным пальцем на мою фотографию с Виктором.
— Уберите свою мерзкую фотку с полки, она портит интерьер.
Воздух в комнате будто сгустился. Слово «мерзкую» повисло в нём, как ядовитое насекомое.
Я медленно подняла на неё глаза. Вся моя выстроенная за эти дни стена из терпения и молчания рассыпалась в пыль.
— Что ты сказала? — переспросила я. Голос был чужим, хриплым.
Марина удивлённо приподняла бровь. Она не ожидала сопротивления.
— Я сказала, уберите это. Сюда не подходит. Поставьте в ящик стола, если вам так дорого. Хотя я бы на вашем месте давно всё выбросила. Прошлое должно оставаться в прошлом.
Она говорила это с такой уверенностью, с таким превосходством, будто читала лекцию о дизайне интерьеров. Но я видела блеск в её глазах. Ей нравилось это. Нравилось унижать.
— Я не уберу фотографию, — отчеканила я. — И я запрещаю тебе её трогать.
— Запрещаете? — она рассмеялась. Короткий, неприятный смех. — Вы в моём доме, Анна Дмитриевна. И будете жить по моим правилам. Не хотите по-хорошему, я уберу её сама.
Она шагнула к полке, но я рывком встала и преградила ей путь. Я и сама не ожидала от себя такой прыти.
Я схватила рамку, прижала к груди. Стекло холодом коснулось пальцев.
— Только попробуй.
Мы стояли друг напротив друга. Две женщины в стерильно белой комнате. Её лицо исказилось от злости. Маска идеальной невестки слетела.
— Ах ты… — прошипела она. — Старая… Да как ты смеешь мне указывать? Думаешь, Паша тебя защитит? Он вас обеих содержит! И меня, и тебя, приживалку!
Она развернулась и вылетела из комнаты, хлопнув дверью так, что стены вздрогнули.
Я опустилась на диван, всё ещё прижимая к себе фотографию. Сердце колотилось где-то в горле. Дело было не в интерьере. И даже не в фотографии. Дело было в том, что я для неё — пустое место. Помеха.
Я поняла, что Павел никогда не узнает правду. Она слишком умна. Она будет разыгрывать перед ним спектакль, а меня медленно и методично уничтожать, пока он не видит. И в конце концов он поверит ей, а не мне. Скажет, что у мамы от горя помутился рассудок.
Нет. Я не позволю. Не позволю очернить память о муже. Не позволю сделать из себя безропотную жертву.
Я достала из сумки свой старый кнопочный телефон, которым почти не пользовалась. Зарядки в нём было ещё много. Я порылась в меню. Диктофон. Простая, давно забытая функция.
Идея пришла внезапно, острая и ясная, как укол иглы. Я не буду ей ничего доказывать. Я просто дам ей возможность показать себя во всей красе.
Вечером, перед сном, я снова поставила фотографию на полку. На самое видное место.
А телефон положила в карман халата, нажав на запись. И стала ждать. Я знала, что она придёт.
Ждать пришлось недолго. Дверь снова распахнулась без стука. Марина застыла на пороге, её взгляд метнулся к полке и застыл на фотографии. Лицо окаменело.
— Я не поняла, — процедила она, входя в комнату. — Ты решила проявить характер? Думаешь, я испугалась?
Я молчала, лишь крепче сжала в кармане телефон. Крошечная красная лампочка записи горела, как маяк в бушующем море.
— У тебя проблемы со слухом? Я сказала — убери! — её голос начал набирать обороты. — Мне надоело смотреть на эту убогую карточку!
На твоего Виктора этого! Хорошо, что он не дожил до того, чтобы увидеть, в какую развалину ты превратилась!
Каждое слово било наотмашь. Она подошла вплотную.
— Ты думаешь, Пашка тебя любит? Он тебя жалеет! Ты обуза! Мы бы с ним давно ипотеку закрыли, если бы продали твою развалюху, а теперь что?
Теперь ты сидишь у нас на шее! Я каждый день молюсь, чтобы твой дом снесли побыстрее, и ты съехала в какой-нибудь пансионат для престарелых!
Она схватила фотографию.
— Дай сюда! — крикнула я, вскакивая.
— Ещё чего! — взвизгнула она. — Я выброшу это в мусоропровод!
В этот момент в коридоре щёлкнул замок. Мы обе замерли. Павел вернулся. На день раньше.
Марина мгновенно изменилась в лице. Она быстро сунула фотографию мне в руки, будто это я её отнимала, и бросилась в коридор.
— Пашенька! Любимый, ты приехал! А мы тут с мамой… немного повздорили, женские дела, — пропела она сладко.
Я вышла следом. Павел стоял с чемоданом, устало улыбаясь.
— Что за крики? — спросил он, переводя взгляд с жены на меня.
— Да так, мама никак не хочет принять, что старые вещи нужно убирать, — с напускным сожалением сказала Марина, бросая на меня предостерегающий взгляд. — Цепляется за прошлое.
Она была уверена в своей безнаказанности.
Я посмотрела на сына. На его уставшее, родное лицо. И на ту, что стояла рядом с ним, обвив его руку.
— Паша, — сказала я тихо, но твёрдо. — Я думаю, тебе стоит послушать, как твоя жена разговаривает со мной, когда тебя нет дома.
Марина побледнела.
— Мама, что вы такое говорите? — заюлила она. — Вы переволновались…
Я достала из кармана телефон и нажала на «стоп», а затем на «воспроизведение».
Маленький динамик оглушительно громко выплеснул в идеальную прихожую поток яда: «…Мне надоело смотреть на эту убогую карточку! На твоего Виктора этого!… Ты обуза!… Я каждый день молюсь, чтобы твой дом снесли побыстрее…»
Лицо Павла темнело с каждой фразой. Он медленно высвободил свою руку из хватки Марины. Она смотрела на телефон с ужасом, её рот беззвучно открывался и закрывался.
Когда запись кончилась, он долго молчал. Потом поднял глаза на жену. В его взгляде не было ни ярости, ни ненависти. Только ледяное, тяжёлое презрение.
— Собирай вещи, — сказал он глухо.
— Паша! Это не то, что ты думаешь! Она меня спровоцировала! — закричала Марина.
— Я всё слышал. Собирай вещи. И уходи.
Он взял у меня из рук фотографию, бережно, словно святыню. Посмотрел на неё, потом на меня.
— Прости, мама. Прости, что я этого не видел.
Он вошёл в мою комнату и твёрдой рукой поставил свадебную фотографию обратно на полку. На её законное место.
