— Ира… водички… Плохо мне…
Голос, просочившийся из кухни, был не человеческим, а каким-то шелестящим, надсадным, как скрип несмазанной дверной петли. Ирина замерла в прихожей, не снимая пальто. Она не нуждалась в дополнительных пояснениях. Она знала этот голос. Знала этот тембр, эту тональность, эту жалкую, просящую интонацию, которая всегда была прелюдией к одному и тому же ритуалу. Девятому за их четыре года брака. Запах, ударивший в нос, лишь подтвердил диагноз. Это был не просто перегар. Это был густой, тяжёлый букет недельного марафона: кислая вонь немытого тела, смешанная с запахом пролитого на липкий стол дешёвого алкоголя, несвежей еды и общего, всепроникающего запустения.
Она медленно сняла пальто, повесила его на вешалку. Её движения были до странного плавными, механическими, словно она была не у себя дома, а в гостях, где нужно соблюдать приличия. Прошла на кухню. Максим сидел за столом, ссутулив плечи и обхватив трясущимися руками свою большую, гудящую голову. Его лицо, некогда бывшее красивым, превратилось в отёкшую серо-жёлтую маску. Мелкие капельки пота блестели на сальных, прилипших ко лбу волосах. Он поднял на неё глаза — красные, воспалённые, с лопнувшими сосудиками — и в них плескалась привычная смесь страдания и надежды. Он ждал. Ждал бури, криков, упрёков, после которых, как затишье после шторма, неизбежно наступала её помощь: стакан воды с аспирином, горячий бульон, чистое полотенце. Это была их игра, их уродливый, но устоявшийся танец.
Но Ирина молчала. Она прошла мимо него, не удостоив даже мимолётным взглядом. Её каблуки отчётливо цокнули по грязному линолеуму. Она подошла к раковине, открыла кран. Звук бегущей воды наполнил кухню. Максим чуть приподнялся на стуле, его взгляд с надеждой следил за её рукой, тянущейся к полке за стаканом. Вот сейчас. Сейчас она нальёт ему спасительной влаги, и можно будет начинать представление с раскаянием. Ирина наполнила гранёный стакан холодной водой до самых краёв. Повернулась, но не к нему, а к окну. И медленно, с каким-то вызывающим, отстранённым наслаждением, выпила всё до дна. Она сделала это не торопясь, глоток за глотком, ощущая, как прохлада оживляет её собственное, уставшее тело.
Он смотрел на её кадык, на то, как движется её горло, и не мог поверить. Воздух в его лёгких кончился. Это было неправильно. Это было нарушением всех правил, всех законов их вселенной. Эта тишина была громче любого скандала. Она давила, душила, ввинчивалась в мозг, вытесняя даже похмельную боль.
— Ты оглохла? — заскулил он, переходя на следующую ступень привычного сценария: от жалости к возмущению. — Я умираю тут.
Она поставила пустой стакан на столешницу. Звук стекла о пластик прозвучал резко, как щелчок затвора. И только тогда она медленно повернулась и посмотрела на него. Посмотрела по-настоящему. В её глазах не было ни привычной, яростной искры, ни даже застарелой обиды. Только гладкая, отполированная пустота, как у манекена в витрине магазина. Это был взгляд абсолютно чужого человека, случайно обнаружившего в своей квартире неприятный, дурно пахнущий предмет. И этот взгляд был страшнее любых проклятий. Он понял, что привычный ритуал отменён навсегда.
Его попытка возмутиться была жалкой и провалилась в пустоту, которую излучала Ирина. Он попробовал опереться локтями о стол, чтобы придать себе веса и значимости, но руки предательски задрожали, и он лишь едва не ткнулся лицом в липкую клеёнку. Эта физическая немощь лишала его слова всякой силы, превращая гнев в жалкий писк раненого зверька.
— Что с тобой стало? — просипел он, пытаясь вложить в голос укор, но получалось лишь жалобно. — Ты же не такая была. Где твоё сердце? Я же болею, Ира! Это болезнь!
Он вцепился в это слово — «болезнь». Это был его щит, его оправдание, его индульгенция, которую она всегда, пусть и со скандалом, но принимала. Он был не виноват, он был болен. А больных нужно лечить, жалеть, выхаживать. Он поднял на неё взгляд, ища в её лице хоть тень прежнего сочувствия, хоть отголосок той женщины, которая ночами поила его бульоном и меняла холодные компрессы на горящем лбу. Но нашёл лишь два холодных, безразличных кристалла.
— Умирай, — её голос был ровным, безэмоциональным, как у диктора, зачитывающего прогноз погоды. В нём не было ни злости, ни ненависти. Ничего. И это было самое страшное. Она просто констатировала факт, как если бы говорила о засохшем цветке на подоконнике.
Максим дёрнулся, словно его ударили. Это слово, произнесённое таким тоном, пробило броню его похмельного тумана и ударило прямо в нервный центр. Он ожидал чего угодно — криков, слёз, проклятий, — но не этого спокойного, убийственного разрешения.
— Только не здесь, — так же ровно добавила она, и эта фраза была ещё страшнее. Она не желала ему смерти, она просто не хотела, чтобы этот процесс пачкал её жизненное пространство. — Я больше не буду откачивать тебя, Максим. Я не буду слушать твои пьяные клятвы, которые ты забываешь, как только тебе становится лучше. Мне это не нужно.
Он смотрел на неё, и в его затуманенном мозгу медленно, со скрипом, начала прорастать чудовищная мысль. Это был не срыв. Не очередной её нервный приступ. Это было что-то другое. Новое. Окончательное. Он попытался собрать остатки своей мужской гордости, выпрямиться.
— Ты с ума сошла? Какое «не здесь»? — он попытался вложить в голос металл, но получилось дребезжание. — Это и мой дом! Мы женаты! Куда я пойду в таком состоянии?
Ирина молча обошла стол и остановилась напротив него. Она не стала спорить о том, чей это дом. Она не стала напоминать, на чьи деньги он куплен и кто его содержит. Это всё были детали старой жизни, которые больше не имели значения. Она просто смотрела на него сверху вниз, и в её взгляде не было ничего, кроме холодной, деловой оценки.
— У тебя есть час, чтобы найти себе другое место для жизни, — произнесла она, отчеканивая каждое слово. — Один час. Ровно шестьдесят минут. Если через час ты всё ещё будешь здесь, я просто вызову санитаров. Скажу, что нашла на улице неизвестного мне больного мужчину, который как-то забрался в мою квартиру. И попрошу забрать его. Мне надоел этот цирк.
Он смотрел на неё, широко раскрыв глаза. Не веря. В её лице не дрогнул ни один мускул. Она не блефовала. Вся их совместная жизнь, все эти четыре года, девять запоев, сотни клятв и тысячи ссор — всё это она была готова перечеркнуть одним телефонным звонком, превратив его из мужа в безымянного бродягу. Это был не скандал. Это был приговор, зачитанный без права на обжалование.
Слова Ирины повисли в прогорклом воздухе кухни, как ледяные осколки. Они не просто ранили — они замораживали. Максим смотрел на неё, и его похмельный мозг, привыкший к туману и вязким мыслям, вдруг заработал с отчаянной, панической ясностью. Он понял, что все его обычные инструменты — давление на жалость, вялые угрозы, апелляция к их общему прошлому — сломались о её непробиваемое спокойствие. У него остался последний, самый сильный и самый фальшивый козырь, который он разыгрывал всегда, когда ситуация подходила к краю пропасти. Раскаяние.
Он с усилием оторвал липкие локти от стола. Каждый мускул в его теле протестовал, дрожь пробегала по рукам и спине, но им двигал инстинкт самосохранения, более мощный, чем похмельный синдром. Он встал. Шатаясь, он сделал шаг к ней, протягивая вперёд дрожащую, грязную руку, словно нищий, просящий милостыню. Он хотел коснуться её, нарушить эту стеклянную стену, что выросла между ними, пробиться к той Ире, которая всегда в итоге сдавалась.
— Иришка… послушай меня, — его голос обрёл новую интонацию. Это был уже не скулёж и не возмущение. Это был тот самый тембр, который она слышала ровно восемь раз до этого. Глубокий, с надрывом, полный театрального страдания и якобы искренней клятвы. — Прости меня. Я знаю, я свинья. Я всё понимаю. Это был последний раз. Слышишь? Последний!
Она не отшатнулась. Она просто сделала едва заметное движение в сторону, и его рука беспомощно повисла в воздухе, не найдя цели. Этот жест был красноречивее любой пощёчины. Он показал, насколько ничтожны его усилия, насколько велико расстояние между ними. Но он не остановился. Он был актёром, который должен был доиграть свою лучшую, заученную роль до конца.
— Я всё понял! — Он ударил себя кулаком в дряблую грудь, и этот звук получился глухим и жалким. — Завтра же! Нет, сегодня! Я найду, куда пойти, закодируюсь! Навсегда! Ты же знаешь, я могу, если захочу! Я найду работу, Ир! Нормальную работу! Я буду приносить деньги, мы поедем в отпуск, как ты хотела. Купим тебе то платье… помнишь, то зелёное? Всё будет по-другому! Я клянусь тебе всем, что у меня есть! Дай мне один шанс. Последний…
Он говорил, и слова лились из него потоком, гладкие, отполированные многократным использованием. Он сам почти верил в них в этот момент. Он рисовал перед ней картину их счастливого будущего, ту самую картину, на которую она покупалась столько раз, вкладывая в неё свои нервы, деньги и остатки веры. Он смотрел ей в глаза, пытаясь найти там хоть проблеск, хоть искорку надежды, на которой можно будет разжечь новый костёр их отношений.
Она молча слушала его до самого конца. Она не перебивала. Её лицо оставалось бесстрастным, как у хирурга, изучающего безнадёжный случай. Она дала ему выговориться, выплеснуть весь этот запас лжи, который он хранил как раз для таких моментов. И когда он замолчал, тяжело дыша и ожидая её вердикта, она сделала крошечный шаг вперёд. Её взгляд прошёлся по его отёкшему лицу, по грязной футболке, по трясущимся рукам.
— Всё! Я больше не собираюсь тебя из запоев твоих вытаскивать, милый мой! Хочешь жить в своё удовольствие? Живи! Но не тут! Не со мной! Хватит!
Слово «милый» она произнесла с такой ледяной, презрительной интонацией, что оно прожгло его насквозь. Это был не крик, не истерика. Это была констатация факта. Закрытие проекта. Финальный титр. Весь его спектакль, вся его тщательно выстроенная драма рухнула в одно мгновение, разбившись о её спокойное, смертельное «хватит». Он обмяк и медленно осел обратно на стул, как сдувшийся воздушный шар. Спектакль был окончен. Аплодисментов не будет.
Час, отведённый ему, истекал. Ирина не смотрела на часы. Ей не нужно было. Она чувствовала время кожей, как чувствуют приближение грозы. Она не суетилась, не бегала по комнатам, заламывая руки. Она сидела в кресле в гостиной, спиной к кухне, и читала книгу, которую взяла с собой с работы. Страницы не переворачивались. Она просто смотрела на ровные строчки букв, не вникая в их смысл. Это было неважно. Важна была поза, сам факт спокойного, отстранённого ожидания. Она превратилась в механизм, в таймер, отсчитывающий последние секунды чужого присутствия в её жизни.
На кухне воцарилась тишина. После его пламенной клятвы Максим обмяк и затих. Он сидел на стуле, вжав голову в плечи, и пытался осознать новую реальность. Его мозг, привыкший к цикличности их скандалов, не мог обработать этот сбой в программе. Он ждал. Ждал, что она смягчится, подойдёт, скажет, что погорячилась. Что вот сейчас дверь в кухню откроется, и она, пусть и с укором, но принесёт ему стакан воды. Каждая минута этой тишины работала против него, вымораживая из его души последние остатки надежды. Когда тишина стала совсем невыносимой, он услышал её шаги.
Она встала из кресла. Её движения были лишены суеты. Она прошла мимо дверного проёма, не взглянув в его сторону, и скрылась в коридоре. Он услышал, как щёлкнул замок на антресоли, затем звук чего-то волоком стаскиваемого на пол. Через мгновение она вернулась. В её руках была старая, выцветшая спортивная сумка. Та, с которой он когда-то ходил в спортзал, ещё до того, как его тренировки свелись к подниманию стакана.
Она вошла на кухню и бросила сумку на пол у своих ног. Этот жест был лишён всякой агрессии, он был деловым, как у рабочего, готовящего свой инструмент. Затем она подошла к стулу, на котором горой были свалены его вещи, которые он носил последнюю неделю. Она не стала открывать шкаф. Она не стала искать что-то чистое. Она просто взяла верхнюю, грязную футболку с застывшим пятном от соуса, скомкала её и бросила в сумку. Затем туда же полетели несвежие носки, мятые штаны, которые он снял вчера. Она не перебирала его вещи. Она убирала мусор, освобождая пространство.
Это было последней каплей. Вид того, как она равнодушно пакует его грязное бельё, словно это не вещи мужа, а ветошь, предназначенная на выброс, взорвал его. Инстинкт самосохранения сменился животной, бессильной яростью.
— Ты что делаешь, дрянь? — взревел он, вскакивая на ноги. Адреналин на мгновение придал ему сил, уняв дрожь. — Ты совсем обезумела? Ты меня, больного человека, на улицу выкидываешь? Да кто ты такая без меня будешь?
Он перешёл на крик, выплёвывая оскорбления, которые всегда копились в нём и выходили наружу вместе с алкоголем. Он пытался задеть её, уколоть, вызвать хоть какую-то ответную эмоцию — злость, обиду, что угодно, лишь бы не это мёртвое спокойствие. Он кричал, что она бесчувственная тварь, что она никогда его не любила, что она просто пользовалась им. Его слова бились о её молчание, как горох о стену, не оставляя даже вмятин.
Она продолжала своё дело. В сумку полетела старая толстовка. Щёлкнула молния. Она закончила. Выпрямилась и, подняв сумку, подошла к нему вплотную. Он замолчал, задыхаясь от собственной злобы. Она не смотрела ему в глаза. Её взгляд был устремлён куда-то мимо, на стену за его спиной. Она молча протянула ему сумку. Тяжёлую, набитую его собственной грязью и прошлой жизнью.
Он не сразу её взял, его руки висели плетьми. Но её вытянутая рука не дрогнула. Она просто держала сумку, ожидая. Это было унизительнее любого удара. Он наконец схватил лямку, вырвал сумку из её руки.
— Дверь там, — тихо сказала она, не повышая голоса, и кивнула головой в сторону прихожей.
Он попятился, споткнулся, но устоял на ногах. В его глазах плескалась чистая, бессильная ненависть. Он дошёл до двери, обернулся, чтобы бросить последнее, самое ядовитое проклятие, но увидел лишь её неподвижную фигуру посреди кухни. Она уже не смотрела на него. Она смотрела в окно. Он был стёрт. Он открыл дверь, вывалился на лестничную клетку, и дверь за ним мягко, без хлопка, закрылась. Щёлкнул замок.
Ирина стояла одна посреди своей теперь уже абсолютно своей кухни. Воздух всё ещё был пропитан запахом его запоя. Она подошла к окну, распахнула его настежь. Морозный февральский воздух ворвался внутрь, очищая пространство. Она закрыла глаза и сделала глубокий, медленный вдох. Первый свободный вдох за последние четыре года…
