— Опять от тебя чужими духами пахнет.
Дмитрий замер в прихожей, не успев даже стянуть с ног тяжёлые рабочие ботинки. Ключи, которые он секунду назад бросил на тумбочку, издали одинокий, резкий звон в абсолютной тишине квартиры. Он медленно поднял голову. Светлана стояла в проёме кухни, освещённая сзади резким светом потолочного светильника, так что её фигура казалась тёмным, почти безликим силуэтом. Но он и без света знал это выражение лица. Эту позу — руки скрещены на груди, подбородок чуть приподнят. Поза судьи, уже вынесшего приговор.
— Света, я устал, — он выдохнул эти слова вместе с остатками воздуха из лёгких. Всё его тело было одной сплошной, тупой болью. Плечи горели от десятков перетащенных коробок, спина ныла после восьми часов за рулём основной машины, а потом ещё четырёх часов на ногах, на этом чёртовом складе. Он пах не духами. Он пах потом, въевшейся в рабочую куртку дорожной пылью и тем удушливым, химическим облаком, которое висело в воздухе, когда они вскрывали очередную партию дешёвого парфюма.
— Я не спрашиваю, устал ты или нет, — её голос был ровным, безэмоциональным, и от этого становилось только хуже. Это не было началом скандала. Это было его продолжением, очередной главой в книге, которую она писала у себя в голове каждый день. — Я спрашиваю, почему от тебя несёт женщиной.
Он прошёл на кухню, машинально отодвинул стул и тяжело рухнул на него. Новая кухня, глянцевые фасады, которые они выбирали вместе полгода назад, теперь казалась декорацией в плохом театре. Он работал на двух работах, чтобы они могли позволить себе эту ипотеку, этот ремонт и её твёрдое, непоколебимое нежелание выходить из декрета, хотя сыну уже пошёл пятый год. А взамен получал вот это. Ежевечерний допрос с пристрастием.
— Там разгружали фуру. С парфюмерией, — он попытался говорить спокойно, объяснять, как маленькому ребёнку. — Коробки порвались, несколько флаконов разбилось. Там воняло так, что глаза резало. Это не духи, Света. Это отрава.
Она усмехнулась. Короткий, злой смешок, который царапнул его по нервам, как вилкой по стеклу.
— Врёшь. Ты так складно врёшь, Дима. Фура, коробки… Какую историю ты придумаешь завтра? Задержался на совещании с длинноногой блондинкой? Помогал одинокой брюнетке поменять колесо?
Её голос начал подниматься, набирая те самые визгливые, истеричные ноты, которые он научился ненавидеть. Она сделала шаг к нему. Теперь свет падал на её лицо, и он увидел её глаза — сузившиеся, горящие нездоровым, лихорадочным огнём.
— Дай сюда куртку! — она не попросила, а приказала.
Дмитрий молча смотрел на неё. Копившаяся неделями, месяцами глухая злость начала медленно подниматься из самых глубин его существа. Это была не вспышка ярости, а что-то холодное, тяжёлое, как свинцовая плита. Он убивал себя на этих работах. Он забыл, когда в последний раз просто спал восемь часов подряд. Он делал это для них. Для неё. А она стояла перед ним и требовала куртку, как улику.
Он медленно, с усилием, словно отдирая от себя вторую кожу, стянул пропахшую всем на свете рабочую куртку и бросил её на пол между ними.
— На. Нюхай. Ищи следы помады. Ищи чужие волосы. Можешь отдать её на экспертизу, если хочешь.
Она отшатнулась от куртки, будто от дохлой крысы.
— Ты ещё и издеваешься! Думаешь, я дура?! Думаешь, я ничего не понимаю?! Ты был у неё! Признайся! Просто признайся, и всё!
Она вскочила, начала метаться по небольшой кухне, от плиты к окну, от окна к холодильнику, её движения были резкими, дёргаными. Она обвиняла его во всех смертных грехах сразу — в равнодушии, в обмане, в предательстве. Каждое её слово было гвоздём, который она с наслаждением забивала в крышку их семейной жизни. Дмитрий смотрел на неё, на этот бессмысленный, разрушительный танец, и холодная плита злости внутри него начала раскаляться. Он чувствовал, как по венам вместо крови начинает течь расплавленный металл. Ещё немного, и он прорвётся наружу.
Неделя прошла в состоянии хрупкого, натянутого перемирия, которое было хуже открытой войны. Они почти не разговаривали. Дмитрий приходил с работы, молча ужинал, мылся и ложился спать, отворачиваясь к стене. Он старался не давать ей ни малейшего повода, двигался по собственной квартире как сапёр по минному полю, просчитывая каждый шаг, каждое слово. Светлана же наблюдала. Она не обвиняла, но её молчаливое присутствие, её пристальный, оценивающий взгляд, который он чувствовал спиной, давил на него сильнее любых криков. Воздух в их квартире, за которую он платил своей молодостью и своим здоровьем, стал густым, наэлектризованным, готовым взорваться от любой случайной искры.
Искра вспыхнула в четверг, далеко за полночь. Дмитрий провалился в тяжёлый, без сновидений сон, когда его разбудила резкая, назойливая вибрация телефона на тумбочке. Он нащупал аппарат, щурясь от яркого света экрана. Петрович. Бригадир со второй работы. Сердце пропустило удар — ночной звонок от Петровича никогда не сулил ничего хорошего. Не желая будить Светлану, он осторожно, стараясь не скрипнуть кроватью, выбрался из-под одеяла и на цыпочках вышел на балкон, плотно притворив за собой дверь.
— Да, Михалыч, слушаю, — прошептал он в трубку, ёжась от ночной прохлады.
— Дим, выручай, — раздался в трубке хриплый, прокуренный голос. — Санька в запой ушёл, скотина. Завтра фура с косметикой приходит, срочная разгрузка. Без тебя никак, парни не справятся, надо найти им помощников. Или же нам с тобой идти горбатиться. Двойной тариф, как обычно.
Дмитрий прикрыл глаза. Двойной тариф. Это почти четверть платежа по ипотеке. Это возможность купить сыну ту дорогую куртку, которую он просил. Он обернулся на тёмное окно спальни. Он не видел её, но чувствовал, что она уже не спит.
— Во сколько быть? — коротко спросил он.
— К семи утра. Не опаздывай, Дим.
Он сбросил вызов и постоял ещё с минуту, глядя на редкие огни ночного города. Он чувствовал себя бесконечно одиноким. Не было сил возвращаться в спальню, в эту атмосферу тотального недоверия. Но и стоять здесь вечно он не мог.
Когда он вошёл обратно в комнату, она уже ждала его. Стояла у кровати, силуэт на фоне окна, точно так же, как в тот вечер на кухне. Он понял всё без слов.
— Даже не скрываешься уже, шепчешься с ней по ночам, — её голос был тихим, но в нём звенел металл.
Усталость, которая до этого момента просто давила на плечи, превратилась в раскалённый штырь, вонзившийся ему в позвоночник.
— Это был Петрович! С работы! Со склада, чёрт возьми! — он зашипел, с трудом сдерживая желание заорать во весь голос. — У сменщика запой, нужно выйти завтра с утра!
Светлана медленно подошла к нему. Она не смотрела на него, её взгляд был устремлён куда-то ему за плечо, словно она видела там призрак его вымышленной любовницы.
— Петрович? Конечно, Петрович. А как на самом деле её зовут, эту твою «Петрович»? Наверное, что-то случилось, раз она звонит тебе посреди ночи?
Это было уже не просто обвинение. Это было изощрённое, продуманное унижение. Она брала его правду, его реальность, и выворачивала её наизнанку, превращая в грязную ложь.
— Завтра приходит фура! С косметикой! Нужно разгрузить! — он почти чеканил слова, вкладывая в них всю свою злость и отчаяние от этого абсурда. — Мне за это платят деньги, Света! Деньги, на которые мы живём!
— Ах, так тебе нужно срочно бежать к ней на помощь, — она кивнула с видом полного понимания. — Очень удобно. Всегда есть работа, всегда есть фура. Ты хоть понимаешь, как жалко это звучит?
Дмитрий ничего не ответил. Он просто смотрел на неё, и в его взгляде больше не было ни любви, ни жалости. Только холодное, выжженное поле. Он понял, что любые слова бесполезны. Он был в ловушке, в клетке, которую она построила из своих фантазий. Он молча обошёл её, лёг на свою половину кровати и отвернулся. Он не спал до самого утра, слушая её ровное дыхание и чувствуя, как между ними разрастается ледяная пустыня.
Дмитрий вошёл в квартиру и сразу понял — сегодня всё будет по-другому. Хуже. Тишина, встретившая его, была не привычной, ледяной стеной отчуждения. Это была тишина перед казнью, густая и торжественная. Он снял ботинки, прошёл в комнату. В детской тихо сопел сын. Дмитрий на секунду задержался в дверях, глядя на маленькую спину под одеялом. Этот ребёнок был единственным якорем, который ещё держал его в этой жизни, в этой квартире, рядом с этой женщиной.
Он нашёл её там же, где и всегда — на кухне. Она сидела за столом прямо, как на официальном приёме, сложив руки на глянцевой столешнице. Перед ней, точно главный экспонат на выставке, лежал маленький, смятый клочок бумаги. Кассовый чек. Дмитрий увидел его издалека и всё понял. Он почувствовал, как внутри что-то оборвалось. Не злость, не обида. Просто глухое, безразличное падение в пустоту. Он знал этот чек. Он даже помнил, как скомкал его и сунул в карман рабочей куртки, не придав никакого значения.
Он молча сел на стул напротив. Ждал.
— Две чашки капучино. Два круассана, — произнесла она наконец. Её голос был спокоен до неестественности, как у диктора, зачитывающего сводку погоды. Она не смотрела на него. Она смотрела на чек, словно он был неопровержимым доказательством вины, протоколом с места преступления. — Это было сегодня, в два часа дня. В кофейне у твоего склада. Я позвонила, уточнила.
Дмитрий усмехнулся, но смех получился скрипучим, как несмазанная дверная петля. Конечно, она позвонила. Конечно, уточнила. Он даже не сомневался. Её паранойя всегда была деятельной и методичной.
— Анатольича угостил, — сказал он просто, глядя ей прямо в глаза. — Ему шестьдесят два года, Света. У него спина больная. Он помог мне перетащить самые тяжёлые стеллажи, я в обед взял ему кофе. Просто так. Потому что он хороший мужик.
Он говорил правду. Абсолютную, скучную, человеческую правду. Но он видел по её лицу, что это бесполезно. Правда была ей не нужна. Правда разрушала её красивую, трагическую картину мира, в которой она была жертвой, а он — коварным предателем.
— Анатольича? — она медленно подняла на него глаза, и в них плескалось презрение. — Какое благородное имя ты ей придумал. Анатольич. Наверное, молоденькая, да? Студентка на подработке? Любит капучино с круассанами? Ты сидел с ней там, ворковал, пока я тут с ребёнком одна, жду тебя, как дура.
Её голос начал срываться, спокойствие треснуло, и из-под него полезла знакомая, уродливая истерика. Она вскочила, и стул за её спиной с грохотом отъехал назад.
— Ты считаешь меня идиоткой?! Думаешь, я поверю в этого твоего Анатольича?! Ты просто притащил её на свою работу, чтобы быть к ней поближе! Кормишь её за мой счёт! За счёт нашей семьи!
Она металась по кухне, размахивая руками, её лицо исказилось. И в этот момент что-то внутри Дмитрия, что-то, что он так долго и упорно сдерживал, наконец, сломалось. Холодная, тяжёлая плита ярости, которую он носил в себе неделями, раскололась на тысячи раскалённых осколков. Он с грохотом ударил кулаком по столу.
Звук получился сухим, как ружейный выстрел. Он взорвал кухонное пространство, заставив её замереть на полуслове и в ужасе отшатнуться. Впервые за долгое время она испугалась его по-настоящему.
Он медленно поднялся. Он не кричал. Он подошёл к ней вплотную, глядя сверху вниз прямо в её расширенные от шока глаза. В наступившей мёртвой тишине было слышно только его тяжёлое, с хрипом вырывающееся из груди дыхание.
— Да нет у меня никого, кроме тебя! Нет! Хватит эти истерики устраивать каждый день! А иначе, поедешь жить к своей мамочке, но уже с концами!
Он не угрожал. Он констатировал факт. Это был не вопрос, не предложение. Это был ультиматум. Последний.
— Ты меня поняла?
Его ультиматум повис в мёртвой тишине кухни. Но страха в глазах Светланы не было. Удивление, шок — да. Но за секунду они сменились чем-то другим, холодным и расчётливым. Она увидела не отчаяние доведённого до предела мужчины. Она увидела объявление войны, и её лицо мгновенно окаменело, превратившись в маску оскорблённой праведности. Она не отступила. Вместо этого она сделала шаг назад, медленно, демонстративно, и её рука потянулась к телефону, лежавшему на кухонном столе. Это было театральное, выверенное движение.
Она не смотрела на Дмитрия, когда разблокировала экран и нашла нужный контакт. Он просто стоял и наблюдал за ней, и тотальная, всепоглощающая пустота внутри него росла с каждой секундой. Он больше не чувствовал злости. Только ледяное, отстранённое любопытство хирурга, наблюдающего за последними конвульсиями безнадёжного пациента. Он уже знал, кому она звонит. Он знал, что сейчас услышит.
— Мам… — её голос сломался, превратившись в жалобный, дрожащий стон. Это была безупречная актёрская игра. — Мамочка, он меня выгоняет… Да… Прямо сейчас… С ребёнком…
Дмитрий слушал эту хладнокровную, чудовищную ложь, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Он не поднял руку. Он не выгнал её. Он просто поставил условие. Но в её интерпретации, в её вселенной, это превращалось в акт жестокого насилия.
— Он кричал на меня, мамочка… Да, ударил… Нет, не меня, по столу, но так, что я чуть не умерла от страха… Говорит, что у него никого нет, а сам… сам чек принёс из кофейни, с другой бабой сидел… Мам, что мне делать? Он сейчас нас на улицу вышвырнет…
В этот момент Дмитрий двинулся. Не резко, не агрессивно. Он сделал два медленных, тяжёлых шага к ней. Светлана инстинктивно вжалась в кухонный гарнитур, прикрывая телефон рукой, её глаза расширились от внезапного, животного ужаса. Но он не собирался её трогать. Он спокойно, почти нежно, взял телефон из её ослабевших пальцев. Она не сопротивлялась.
Он посмотрел на экран, на бегущие секунды разговора с контактом «Мама», и нажал на значок громкой связи.
— …ПОДОНОК! Я ТАК И ЗНАЛА! НИЧТОЖЕСТВО! РУКИ НА ТЕБЯ ПОДНЯЛ, ДА?! ВЫГНАТЬ МОЮ ДОЧЬ РЕШИЛ?! Я ЕГО С ЗЕМЛЁЙ СРАВНЯЮ, ТВАРЬ!
Голос тёщи, усиленный динамиком телефона, ворвался в кухню, как сирена воздушной тревоги. Он был оглушительным, полным яда и слепой, материнской ярости. Светлана застыла, глядя на мужа широко открытыми глазами. Она не ожидала этого. Её оружие обернули против неё.
Дмитрий поднёс телефон ближе ко рту. Он не стал перекрикивать тёщу. Он дождался, пока она захлебнётся от нехватки воздуха, и заговорил. Спокойно, ровно и убийственно отчётливо.
— Здравствуйте, Тамара Павловна.
В трубке на мгновение воцарилась тишина. Его тон был настолько неуместным, настолько выбивался из общей картины, что сбил её с толку.
— Да, это я, Дмитрий. Я никого не выгоняю. И вашу дочь тоже. Пока. Я просто хочу, чтобы вы кое-что знали, раз уж стали участником нашего разговора. Спросите у своей дочери, почему она уже два года не хочет выходить на работу. Спросите, почему я работаю на двух, чтобы оплачивать ипотеку за эту квартиру и все её желания. Спросите у неё, почему каждый божий день она обвиняет меня в изменах с женщинами, которых не существует.
Светлана попыталась вырвать у него телефон, но он просто отвёл руку в сторону. Её лицо исказилось от бессильной ярости.
— НЕ СМЕЙ! НЕ СМЕЙ ВРАТЬ МОЕЙ МАМЕ! — закричала она, срываясь на визг.
— А теперь про сегодняшний чек, Тамара Павловна, — продолжил Дмитрий, полностью игнорируя жену. — Я купил кофе старику, который помог мне разгружать стеллажи. Его зовут Виктор Анатольевич, ему шестьдесят два года, у него трое внуков. А ваша дочь решила, что это моя любовница. Как и вчера, когда мне звонил бригадир по работе. Как и на прошлой неделе, когда от меня пахло духами с разбитой коробки. Я больше так не могу, Тамара Павловна. Этот цирк окончен. Так что да, я сказал ей, что если это не прекратится, она поедет жить к вам. Насовсем.
— ДА КАК ТЫ… ДА ОНА ВСЮ СЕБЯ ВАМ ПОСВЯТИЛА! ОНА С РЕБЁНКОМ СИДИТ! — снова взорвалась трубка.
— ВРАНЬЁ! ОН ВСЁ ВРЁТ, МАМА! ОН МЕНЯ ПРОСТО НЕНАВИДИТ! — вторила ей Светлана, уже не пытаясь играть жертву, а просто крича от злости и унижения.
Дмитрий держал телефон на вытянутой руке между собой и женой. Два женских голоса — один из динамика, другой прямо перед ним — слились в один сплошной, невыносимый вой. Они обвиняли, проклинали, оправдывались, перебивая друг друга. Он больше не слушал слов. Он слушал этот звук — звук окончательного, бесповоротного распада. В нём не было ничего, кроме ненависти. Он молча смотрел, как его семья пожирает сама себя в этом оглушительном, бессмысленном скандале, и понимал, что назад дороги нет. Вообще…
