— Не понимаю я этого, — протянул Егор, откинувшись на спинку дивана и лениво почесав затылок. Экран телевизора заливал его лицо синеватым, мертвенным светом, превращая его в скучающую маску. — Ну не может человек, простой инженер в прошлом, честно заработать на такой дом. И на две машины. И на то, чтобы содержать тебя, как персидскую княжну. Не бывает так. В девяностые что-то отхватил, сто процентов. Какой-нибудь заводик, ваучеры… Бандит, одним словом.
Юлия, стоявшая у кухонного острова и методично нарезавшая овощи для салата, замерла. Нож в её руке остановился на полпути, зависнув над ярким кружком болгарского перца. Она не повернулась. Она просто перестала двигаться, и эта неподвижность была красноречивее любого слова. Она слышала этот монолог не в первый, не в десятый и даже не в сотый раз. Это была любимая мантра Егора, его вечерняя молитва, которую он заводил всякий раз, когда ему становилось скучно или когда он чувствовал укол собственной несостоятельности. Его слова были как медленно капающий яд, который уже давно пропитал стены этой квартиры, воздух, которым они дышали.
— Хватит!
— Тебе легко рассуждать, — продолжал он, не замечая или не желая замечать её реакции. Его голос был вялым, пропитанным какой-то застарелой, выцветшей обидой на весь мир. — Ты родилась с золотой ложкой во рту. Для тебя это всё — норма. А я смотрю на это со стороны и вижу всю гниль. Все эти «успешные бизнесмены»… У каждого за спиной скелет в шкафу, а то и целое кладбище.
Юлия медленно положила нож на разделочную доску. Звук металла о дерево получился резким, неестественно громким в полумраке кухни. Она выпрямилась. Её спина стала идеально ровной, плечи расправились. Каждый позвонок, казалось, налился холодной сталью. Она повернулась к нему. Не резко, не импульсивно, а с той медленной, взвешенной грацией хищника, который наконец определил свою цель.
Его лицо всё ещё было повёрнуто к экрану, но краем глаза он следил за ней, ожидая привычной реакции: вздоха, просьбы сменить тему, раздражённого молчания. Он не ожидал увидеть её глаза. В них не было ни обиды, ни злости. Только холодное, чистое, как дистиллированная вода, презрение.
— Хватит, — её голос был ровным, лишённым всякой теплоты. Он не повысился, но обрёл такую плотность, что, казалось, мог бы резать стекло.
Она сделала несколько шагов, пересекая невидимую границу между кухней и гостиной, вторгаясь в его уютный, расслабленный мир. Она остановилась прямо перед диваном, заслонив собой мерцающий экран телевизора. Теперь он был вынужден смотреть на неё.
— Вместо того чтобы постоянно завидовать моим родителям и говорить, что они над златом чахнут, ты бы лучше работал как мой отец, чтобы и у тебя всё это было, а не жаловался постоянно!
Эта фраза, произнесённая без крика, без намёка на истерику, ударила по нему, как наотмашь брошенный камень. Она не защищалась. Она нападала. Она подошла ещё ближе, вплотную, и наклонилась, глядя ему прямо в лицо. Её тень упала на него, полностью поглотив свет от телевизора.
— Он вкалывал по шестнадцать часов в сутки, пока ты после своего офиса с девяти до шести лежал на этом самом диване и рассуждал о несправедливости мира. Он ночами не спал, когда запускал свой первый цех, рискуя всем, что у него было. Он мотался по всей стране, заключая контракты, пока ты выбирал, в какую онлайн-игру сегодня поиграть. Так что закрой свой рот и никогда, слышишь, никогда больше не смей его обсуждать. Ты ему в подмётки не годишься.
Тишина, последовавшая за её словами, была не пустой, а плотной, налитой свинцом. Она не звенела — она давила, вытесняя из комнаты воздух. Егор застыл на диване, его расслабленная поза превратилась в напряжённую, нелепую фигуру. Ухмылка сползла с его лица, оставив после себя бледное, растерянное выражение. Он смотрел на жену так, словно видел её впервые: не Юлю, мягкую и привычную часть интерьера, а чужую, жёсткую женщину, которая только что вынесла ему приговор.
Наконец он шевельнулся. Медленно, как человек, выходящий из-под завала, он поднялся с дивана. Он не бросился на неё, не закричал. Он сделал нечто худшее. Он издал короткий, сухой смешок. Звук был неприятным, как скрип ржавых петель.
— Я? Работать, как он? — Егор обошёл её, создавая дистанцию, возвращая себе контроль над пространством. Он остановился у окна, повернувшись к ней вполоборота. Уличный фонарь выхватил из темноты его профиль, хищный и резкий. — Ты серьёзно сейчас? Ты, которая в своей жизни ни одного дня по-настоящему не работала, будешь мне рассказывать про труд?
Он развернулся к ней лицом. В его глазах больше не было ленивой скуки. Там разгорался тёмный, злой огонь. Это была ярость человека, чью самую сокровенную, лелеемую им правду — правду о его праве на зависть и бездействие — только что растоптали.
— Давай посчитаем, труженица ты моя, — он начал загибать пальцы, и этот жест был полон издевательского, показного артистизма. — Твои курсы сомелье. Сколько они стоили? Папа дал. Твоя студия йоги, где ты «ищешь гармонию». Кто оплачивает абонемент? Папа. Твой новенький ноутбук, потому что старый «уже не тянул графические редакторы» для твоего хобби, которое не принесло ни копейки. Кто купил? Папа.
Каждое «папа» он произносил с нажимом, как будто вбивал гвозди. Он не просто перечислял факты. Он обесценивал всю её жизнь, каждое её увлечение, каждое желание, превращая их в капризы избалованного ребёнка.
— Поездка в Италию прошлой весной, чтобы «вдохновиться искусством Ренессанса»? — он подошёл ближе, его голос стал тише, ядовитее. — Это тоже отец твой вкалывал по шестнадцать часов, да? Чтобы ты могла потягивать просекко на площади Сан-Марко и делать красивые фотографии для соцсетей? Чтобы ты могла вернуться и с умным видом рассуждать о высоком, пока я здесь пашу в своём сраном офисе, чтобы оплатить хотя бы коммуналку за эту квартиру, в которой мы живём тоже, кстати, благодаря твоему папе.
Он остановился прямо перед ней. Его лицо было искажено гримасой презрения.
— Ты даже не понимаешь, о чём говоришь. Ты не знаешь, что такое деньги. Для тебя это просто цифры на папиной карте. Ты живёшь в прекрасном аквариуме, который он для тебя построил и исправно чистит. И из этого аквариума ты пытаешься учить меня, как плавать в океане. Ты понятия не имеешь, что такое настоящая жизнь, Юля. Ты — ходячая иллюстрация к фразе «над златом чахнет». Только злато не твоё. Ты просто красивая, дорогая игрушка, сидящая на сундуке. И у тебя нет никакого права открывать свой рот на тему работы. Никогда.
Юлия не дрогнула. Его слова, рассчитанные на то, чтобы уязвить, унизить и заставить её почувствовать себя виноватой, бессильно стекли с неё, как вода с камня. Она смотрела на него, и в её взгляде не было обиды. Там было нечто гораздо худшее: холодное, почти клиническое любопытство. Словно она рассматривала под микроскопом какое-то примитивное, ядовитое существо, пытаясь понять механизм его жизнедеятельности. Она позволила его последней фразе повиснуть в воздухе, дать ей пропитаться ядом и умереть своей смертью.
Когда он замолчал, ожидая её слёз или ответных оскорблений, она сделала едва заметное движение головой, будто соглашаясь с каким-то своим внутренним выводом.
— Аквариум, говоришь? Игрушка на сундуке? — её голос оставался таким же ровным и спокойным, но в нём появилась новая, режущая нота, как у скальпеля хирурга. — Хорошо. Давай я расскажу тебе кое-что про этот аквариум. Про его стенки, которые ты почему-то считаешь само собой разумеющимися.
Она отошла от него и села на край кресла, приняв позу, полную отстранённого достоинства. Она больше не нависала над ним, не вторгалась в его пространство. Она говорила с ним с дистанции, как будто вынося вердикт из-за судейского стола.
— Помнишь мой день рождения? Три года назад. Двадцать семь лет. Мы собирались отмечать его в загородном доме родителей. Ты ещё ныл всю неделю, что тебе придётся тащиться за город, но очень ждал шашлыка и баню. Помнишь?
Егор молчал, но по дёрнувшейся щеке было видно, что он помнит. Он не понимал, к чему она ведёт, и это незнание выводило его из себя.
— Мы все приехали. Мама накрывала на стол. Гости съезжались. А отца не было. Он должен был приехать ещё днём, но вместо этого он звонил каждые полчаса. Я помню его голос. Не голос «бандита», Егор. Голос смертельно уставшего человека, у которого горит земля под ногами. У него срывалась сделка. Партнёры из другого города выставили новые, невыполнимые условия. И он весь день, весь мой праздничный день, провёл в душном офисе, пытаясь спасти то, что строил годами.
Она смотрела не на него, а куда-то сквозь него, заново переживая тот день. Её лицо оставалось бесстрастным, но в деталях её рассказа оживала картина.
— А ты? Что делал ты в это время? Ты сидел на веранде, пил пиво, которое привез мой отец, и громко жаловался другому нашему гостю, что вот, мол, опять всё не для людей. Что мой отец настолько любит свои деньги, что готов пропустить день рождения единственной дочери. Ты говорил, что он не умеет жить, не умеет расслабляться. Что он помешан на контроле. Я всё это слышала. Каждое твоё слово, пропитанное завистью и дешёвой философией бездельника.
Она перевела взгляд прямо на него. Холодный, прямой, безжалостный взгляд.
— Так вот, Егор. Та сделка, которую он тогда всё-таки вытащил, не спал двое суток, почти потерял голос на переговорах… Деньги с неё пошли на первый взнос за эту квартиру. За эту. В которой ты сейчас стоишь и рассказываешь мне про аквариумы. Стены, которые тебя окружают, пол, на котором ты стоишь, диван, на котором ты лежишь, — всё это оплачено тем самым «помешательством на работе». Тем самым днём рождения, который он пропустил, пока ты, пользуясь его гостеприимством, осуждал его за его же спиной. Так что да, возможно, он и не умеет расслабляться так, как ты. Потому что пока одни расслабляются, другие строят им стены, чтобы им было где это делать.
Конкретика её рассказа ударила по Егору сильнее, чем любой крик или оскорбление. Это был не просто упрёк — это был факт, холодный, голый и неопровержимый, как рентгеновский снимок, на котором виден перелом. Он не мог его оспорить. Он действительно сидел тогда на веранде, он пил пиво, он жаловался. И он действительно живёт в квартире, купленной на деньги от той самой сделки. Его мир, построенный на удобной лжи о несправедливости и чужой нечестности, рассыпался в прах от одного точного удара.
Он стоял посреди комнаты, пойманный, разоблачённый. На мгновение его лицо стало пустым, лишённым всякого выражения. Это была пустота человека, у которого выбили почву из-под ног, и он летит в бездну, ещё не осознав своего падения. А затем, в этой пустоте, зародилось нечто новое. Не злость, не обида. Нечто гораздо более тёмное и уродливое. Это была последняя, самая отчаянная и подлая атака загнанного в угол зверя.
Он медленно поднял на неё глаза. И в них уже не было ничего человеческого — только выжженная пустыня и желание уничтожать.
— Так вот оно что, — прошипел он. Голос его был тихим, почти шёпотом, но от этого шёпота веяло могильным холодом. — Теперь я всё понял. Дело ведь не в работе и не в деньгах, да?
Он сделал шаг к ней, и в этом движении была вкрадчивая, змеиная угроза.
— Дело всегда было в нём. В твоём отце. В этом идоле, которому ты поклоняешься. Я для тебя никогда не был мужем, Юля. Я был… проектом. Инвестицией. Ты думала, что возьмёшь меня, простого парня, и слепишь из меня подобие своего великого папочки. Вложишь в меня немного времени, немного чувств, а потом будешь с гордостью показывать результат: «Смотрите, я тоже могу создавать успешных мужчин!»
Его слова падали в тишину, как капли кислоты. Каждое слово было рассчитано так, чтобы прожечь её насквозь, добраться до самого сердца и отравить его.
— Ты выбрала меня не потому, что любила. Ты выбрала меня, потому что я был безопасен. Удобен. Послушный материал. Не конкурент твоему божеству. Я не представлял угрозы его империи, его авторитету. Я был просто временной фигурой на шахматной доске, пока принцесса ждёт, когда ей передадут корону. Ты любишь не меня. Ты любишь его деньги, его статус, его силу. А я… я просто приложение к этому. Бесплатное, которое можно в любой момент удалить, если оно не оправдало ожиданий.
Он замолчал, впиваясь в неё взглядом, ожидая эффекта. Он ударил по самому святому — по их прошлому, по её чувствам, по самой сути их брака. Он не просто обвинил её, он переписал всю их историю, превратив её в циничный, холодный расчёт.
Юлия слушала его, не перебивая. Её лицо было похоже на маску из слоновой кости — спокойное, непроницаемое. Когда он закончил свою ядовитую тираду, она не заплакала, не закричала. Она лишь медленно, очень медленно кивнула, как будто он наконец-то произнёс вслух то, о чём она сама давно догадывалась.
— Ты прав, — произнесла она. Голос её был абсолютно спокоен, и от этого спокойствия Егору стало страшно. — В одном ты прав. Это был проект.
Она встала с кресла, выпрямилась во весь рост и посмотрела на него сверху вниз. Не как жена на мужа. А как эксперт, оценивающий проделанную работу.
— Мой самый провальный проект. Я действительно думала, что из тебя, из этого завистливого, ленивого и слабого материала, можно построить что-то стоящее. Что любовь, забота и поддержка могут укрепить фундамент. Но я ошиблась. Нельзя построить небоскрёб на болоте. Сколько бетона ни лей, гниль в основании всё равно всё разрушит.
Она сделала паузу, давая последним словам впитаться в него.
— Дело не в моём отце, Егор. Дело в тебе. Ты — пустое место. И ты останешься им, даже если будешь лежать на горе золота.
Больше не было сказано ни слова. В этом не было нужды. Всё было кончено. Не было больше мужа и жены. Он был просто мужчиной в её квартире. А она — женщиной, которая только что вынесла ему окончательный, не подлежащий обжалованию вердикт. И вокруг них была только выжженная дотла земля их неудавшегося проекта…
