— Да, Геннадий Игоревич, я понимаю. Нет, он не болен, просто… очень сложные семейные обстоятельства. Я ему всё передам, как только он сможет подойти. Да, конечно. До свидания.
Лена положила трубку на кухонный стол с такой аккуратностью, будто это был не кусок пластика, а хрупкая реликвия. Пятый день. Пятый день она врала его начальнику, коллегам, своей матери, которая чувствовала неладное по телефону. Пятый день их трёхкомнатная квартира превращалась в затхлую берлогу, центром которой была гостиная, а божеством — мерцающий пятидесятидюймовый экран.
Воздух в квартире стал густым и чужим. Он пах пылью, остывшей в коробке пиццей, которую Павел заказал позавчера, и тем особым кисловатым запахом немытого мужского тела, долго находящегося в неподвижности. Громкие, разрывающие мозг звуки выстрелов, взрывов и чужих гортанных команд на английском языке стали фоном их жизни. Дети уже научились говорить тише, передвигаться на цыпочках, инстинктивно понимая, что в доме появился новый хозяин — большой, шумный и не терпящий, когда ему мешают.
Лена зашла в гостиную. Вот он. Её муж. Павел. Небритый, с ввалившимися, красными от недосыпа глазами, он сидел в своём дорогом игровом кресле, подаренном самому себе на прошлый день рождения. Старая, когда-то белая футболка была покрыта крошками и какими-то пятнами. Он был полностью поглощён происходящим на экране. Его тело было здесь, в их общей квартире, но его разум, его душа, вся его сущность находились там, в цифровом мире, где он был кем-то значимым, сильным, победителем. Здесь же он был просто мужчиной, который перестал ходить на работу.
В дверном проёме, ведущем в коридор, показалась светлая голова их семилетнего сына, Миши. Он хотел что-то спросить, его губы уже приоткрылись, но его взгляд наткнулся на отца. На его отрешённое, напряжённое лицо, на яростно сжатые на светящемся геймпаде пальцы. Миша не сказал ни слова. Он просто смотрел секунду, и в его детских глазах отразилось взрослое понимание — сейчас нельзя. Отец не здесь. Отец занят чем-то очень важным, страшным и непонятным. Мальчик тихо, как мышонок, скрылся в полумраке коридора, унося с собой свой так и не заданный вопрос.
И это стало последней каплей. Не звонок начальника, не вонь в квартире, не гора грязной посуды. А этот тихий, испуганный взгляд собственного ребёнка, который боится обратиться к родному отцу. Внутри Лены что-то оборвалось. Не с криком, не со слезами, а с холодным, звенящим щелчком. Она больше не чувствовала ни обиды, ни жалости. Только выжженную дотла пустоту и стальную, ледяную решимость.
Она молча, не меняя выражения лица, прошла мимо кресла Павла. Он даже не заметил её движения, полностью сконцентрированный на очередной виртуальной перестрелке. Она подошла к стене, где в розетку был воткнут сетевой фильтр, питающий всю его игровую империю — консоль, телевизор, аудиосистему. Её рука легла на толстую вилку. Она не колебалась. Резким, выверенным, полным сдерживаемой пять дней ярости движением она выдернула её из розетки.
Звук выключился так внезапно, что тишина обрушилась на уши физическим давлением. Гигантский экран погас, оставив после себя лишь тёмное зеркало, в котором смутно отразилась застывшая комната. Павел замер на долю секунды. Затем он медленно, как механизм старого, заржавевшего робота, повернул голову. На его лице было чистое, незамутнённое недоумение, которое на глазах сменилось животным, неприкрытым гневом. Его взгляд, впервые за много часов сфокусированный на чём-то в реальном мире, впился в неё.
— Ты что творишь?
Его вопрос, брошенный в оглушительную тишину, подействовал как детонатор. Вся ярость, вся усталость, вся горечь, что Лена спрессовывала в себе эти пять дней, взорвались наружу. Она сделала шаг к нему, и её голос, обычно спокойный, стал низким и твёрдым, как стальной прут.
— Творю? Я творю?! Я возвращаю эту квартиру в реальность, Павел! В тот мир, где есть работа, которую ты прогуливаешь! Где есть дети, которых ты перестал замечать! Где есть жизнь, которую ты променял на эту чёртову коробку!
Она обвела рукой комнату, превратившуюся в алтарь его зависимости.
— Посмотри вокруг себя! Посмотри, во что ты превратил наш дом! Он воняет, как ночлежка! Твой начальник звонит мне, МНЕ, и я вынуждена врать, придумывать какие-то нелепые отговорки, потому что мой сорокалетний муж не может оторвать задницу от кресла! Катя второй день делает уроки на кухне, потому что в гостиную зайти невозможно от грохота! А ты видел Мишу?! Ты вообще его видел сегодня?! Он только что стоял в дверях! Он хотел подойти к тебе, к своему отцу! Но он испугался и ушёл! Испугался твоего лица, твоего безумного взгляда!
Она шагнула ещё ближе, и её голос набрал силу, заполняя собой всё пространство. В нём не было истерики, только обжигающий, концентрированный гнев.
— А ты вообще помнишь, что у нас есть дети?! Или ты настолько погряз в своих игрушках, что тебе всё равно на нашу семью?!
Павел медленно встал. Он смотрел на неё так, будто она была назойливой помехой, программным сбоем, который нужно быстро устранить, чтобы вернуться к главному. В его глазах не было ни вины, ни раскаяния. Только досада.
— Да что ты начинаешь. Не мешай. Сейчас доиграю и…
Он не закончил. Он собирался просто обойти её, подойти к стене и снова воткнуть вилку в розетку. Вернуться в свой мир, оставив её здесь, с её криками, её претензиями, её реальностью. И это его движение, это его полное, абсолютное безразличие к её словам, к её боли, окончательно её сломало. Или, наоборот, выковало изнутри что-то новое, страшное и несгибаемое.
Она молча, с пугающим спокойствием, развернулась. Её взгляд упал на чёрную глянцевую консоль, сиротливо стоявшую на полке под погасшим телевизором. Источник всего. Причина. Идол. Она подошла, и её пальцы сомкнулись на холодном, гладком пластике. Она подняла её. Приставка была тяжелее, чем казалась. Она занесла её над головой, словно первобытный человек, заносящий камень над головой врага. Это не был жест отчаяния. Это была казнь.
С силой, в которую она вложила все пять дней вранья, унижения и страха за детей, она ударила консоль об угол массивной дубовой тумбы.
Раздался не громкий звон, а сухой, хрустящий треск. Звук ломающегося пластика и рвущихся микросхем. Одна из боковых панелей отлетела в сторону, обнажив зелёное нутро электронной платы. Лена не остановилась. Она ударила ещё раз. И ещё.
Павел замер на полпути к розетке. Он смотрел не на неё, нет. Сначала на останки своей драгоценности, на изуродованный кусок пластика, из которого он построил себе вселенную. На его лице больше не было досады. Только пустота. А потом он поднял глаза на неё. И Лена увидела в них то, чего не видела никогда за все пятнадцать лет их совместной жизни. Чистую, дистиллированную, беспримесную ненависть. Взгляд, которым смотрят на смертельного врага, уничтожившего самое ценное.
Он не сказал ни слова. Ни единого проклятия, ни одного вопроса. Он молча развернулся. Прошёл в прихожую. Лена слышала, как он, не присаживаясь, всунул ноги в ботинки, как зашуршала куртка, которую он сорвал с вешалки. Щёлкнул замок. Дверь открылась и закрылась без хлопка. Тихо и окончательно. Он ушёл.
После того как за ним закрылась дверь, Лена не сдвинулась с места. Она стояла посреди гостиной, в центре воцарившейся пустоты, и прислушивалась. Не к его шагам на лестнице, а к новой тишине в квартире. Она была непривычной, почти физически ощутимой, как вакуум после оглушительного взрыва. Звуки стрельбы и криков так долго въедались в стены, что теперь их отсутствие звенело в ушах громче любого шума.
Её взгляд упал на пол, на изуродованные останки чёрной консоли. Разломанный пластик, торчащие провода, осколки глянца. Это не выглядело как результат женской истерики. Это выглядело как поле битвы после решающего сражения, где вражеское знамя было не просто сорвано, а растоптано и уничтожено. Она не чувствовала ни сожаления, ни триумфа. Только холодное, отстранённое удовлетворение, как у хирурга, удалившего злокачественную опухоль.
Без единого слова она пошла на кухню, взяла самый большой мусорный мешок и вернулась. Сначала она собрала крупные куски пластикового корпуса, затем, присев на корточки, принялась методично, почти медитативно, собирать мелкие осколки и микросхемы. Дети, Катя и Миша, высунулись из своей комнаты, привлечённые тишиной. Они молча смотрели, как мать, словно археолог на раскопках, очищает пол. Миша сделал робкий шаг вперёд, поднял крошечный блестящий винтик и, не говоря ни слова, протянул его Лене. Она взяла его и бросила в мешок. Это был их безмолвный пакт.
Когда с остатками консоли было покончено, она взялась за всё остальное. Пустые коробки из-под пиццы, смятые банки из-под энергетиков, застывшие в соусе бумажные тарелки. Весь этот мусор, вся эта грязь, скопившаяся за пять дней его добровольного заточения, отправилась в тот же чёрный мешок. Она работала без суеты, с ледяным, методичным спокойствием. Она не просто убирала квартиру. Она проводила ритуал очищения, изгоняя дух его отсутствия, вымывая из своего дома его безразличие.
Спустя два часа раздался звонок в дверь. Резкий, требовательный. Лена знала, кто это. Она была готова. Открыв дверь, она увидела Игоря, лучшего друга Павла. Он стоял на пороге, переминаясь с ноги на ногу, с выражением плохо отрепетированного сочувствия на лице.
— Лен, привет. Я слышал… Пашка позвонил. Может, пустишь? Поговорить надо.
Она молча отступила в сторону, пропуская его в прихожую. Игорь вошёл, с любопытством оглядывая чистую, притихшую квартиру. Он явно ожидал увидеть картину разгрома и рыдающую женщину.
— Я к Пашке заезжал, он в гараже сидит. Чёрный, как туча, — начал он, проходя в гостиную. — Лен, ну ты это… перегнула палку, конечно. Я всё понимаю, нервы, но разбивать вещи… Это же его отдушина была. Мужику надо как-то расслабляться после работы.
Лена села в кресло напротив него. Она смотрела на Игоря без враждебности, скорее, как на предсказуемое природное явление.
— После какой работы, Игорь? Он не был на работе пять дней. Его начальник звонил мне. Расслабляться? Он не расслаблялся. Он выпал из жизни. Совсем.
Игорь отмахнулся, будто это была незначительная деталь.
— Ну, засиделся парень, с кем не бывает. Взял пару дней за свой счёт. Это же просто игра. Ты же знаешь Пашку, он увлекающийся. Надо было просто… поговорить с ним. Спокойно. А ты сразу в крайности.
Вот оно. То, чего она и ждала. Не он виноват, что заперся в своём мире. А она виновата, что посмела этот мир разрушить.
— Поговорить? — в её голосе не было вопроса, только констатация факта. — Я пыталась. Вчера. Попросила вынести мусор. Знаешь, что он мне ответил, не отрывая глаз от экрана? «Потом». Это был весь наш разговор. А сегодня он собирался просто включить всё обратно и продолжить. Он даже не услышал, что я ему кричала. Его волновал только погасший экран.
Игорь тяжело вздохнул, принимая вид мудрого третейского судьи.
— Ладно, проехали. Что сделано, то сделано. Но он же муж твой, отец твоих детей. Надо как-то мириться. Он сейчас остынет, вернётся. Ты главное не пили его больше, и всё наладится. Мужики, они такие, Лен. На них давить нельзя.
Он пришёл не мирить. Он пришёл читать ей лекцию. Объяснять, как правильно обращаться с его другом. Как быть удобной.
— Он не вернётся, Игорь. А если и вернётся, то не в этот дом, — сказала она спокойно и твёрдо. — То, что я разбила, было не просто куском пластика. Это была стена, которую он построил между собой и нами. И я её сломала. Назад дороги нет.
Она встала, давая понять, что разговор окончен.
— Передай ему, пусть не сидит в гараже. Дети не должны видеть отца, который прячется от них в железной коробке после того, как пять дней прятался в виртуальной. Пусть решает, что ему делать дальше. А мы уже решили.
Они вернулись через день. Лена услышала, как ключ скрежетнул в замочной скважине. Дверь открылась, и на пороге стояли они оба: Павел и его верный оруженосец Игорь. Павел выглядел так, словно не спал всё это время: та же двухдневная щетина, только глаза стали ещё более запавшими и тёмными. Он избегал смотреть на неё, его взгляд скользил по стенам, по мебели, по всему, кроме её лица. Игорь, наоборот, смотрел прямо на неё с выражением самодовольной снисходительности, будто пришёл поддержать друга в его законном праве.
— Я заберу свои вещи, — голос Павла был глухим и чужим, лишённым всяких интонаций. Он сказал это не ей, а в пустоту прихожей.
— Какие вещи, Павел? — Лена стояла у кухонного проёма, вытирая идеально чистый стол. Она не повысила голос, её тон был ровным и деловым, как у клерка, уточняющего детали заказа.
Игорь влез вперёд, будто его друг был не в состоянии вести переговоры.
— Ну как какие? Свои. Кресло, монитор, всё своё барахло игровое. Он имеет право. Это его собственность.
Павел, ободрённый поддержкой, наконец поднял на неё глаза. В них не было ничего, кроме холодной отстранённости. Он пришёл не за одеждой. Не за книгами или фотографиями. Он пришёл за своим алтарём.
— Да, — подтвердил он. — Кресло. Монитор. Наушники. Мою коллекцию дисков. Всё, что на полке.
Лена медленно положила тряпку на столешницу. Она посмотрела на Павла, затем перевела взгляд на Игоря, а потом снова на мужа. В её глазах не было ни гнева, ни обиды. Только спокойная, ледяная ясность.
— Это не твои вещи, Павел.
Павел дёрнулся, словно от пощёчины.
— Что значит не мои? Я их покупал! Я деньги за них платил!
— Да, ты, — согласилась она всё тем же ровным голосом. — Ты их покупал на деньги из того белого конверта, что лежал в ящике комода. На нём ещё моей рукой было написано «Детям на лагерь». Помнишь такой?
Игорь замер, его самодовольное выражение лица начало медленно сползать. Павел молчал, и это молчание было красноречивее любого ответа.
— Я видела, что оттуда пропадают деньги, — продолжила Лена, и её голос стал ещё тише, но от этого только более весомым. — Я думала, ты берёшь на что-то действительно важное. На ремонт машины. Или долг кому-то отдать. Я не спрашивала, я тебе доверяла. Оказывается, ты брал их на это. На кресло, чтобы удобнее было от нас отсиживаться. На монитор, чтобы лучше видеть мир, который важнее этого. Так что нет, Павел. Это не твои вещи. Это летний отдых твоих детей, который ты превратил в груду пластика и электроники. И забирая это, ты не просто забираешь свои игрушки. Ты воруешь у них море.
Павел смотрел на неё, и по его лицу было видно, как в нём борются остатки совести и уязвлённое самолюбие. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, возможно, про то, что он заработает и всё вернёт, но Лена не дала ему этой возможности.
Она молча развернулась и подошла к полке, где стройными рядами стояли коробки с его играми. Его коллекция. Его гордость. Она взяла верхний диск. Это было самое ценное издание, в стальном боксе, которое он заказывал за полгода до выхода. Она повернулась к ним. Её лицо было абсолютно спокойным. Она держала коробку двумя руками, посмотрела прямо в глаза Павлу, и с сухим, резким хрустом сломала диск пополам вместе с боксом. Стерильно-белый пластик треснул, радужная голограмма на поверхности диска пошла сетью разломов.
Игорь ахнул. Павел застыл, будто его ударили.
Лена бросила сломанный диск на пол к его ногам. Взяла следующий. Снова этот отчётливый, окончательный хруст. И ещё один. Она не торопилась. Она делала это методично, как палач, исполняющий приговор. Каждый треск был точкой в их общей истории. Каждый сломанный диск — отрубленной головой его идола.
Она уничтожила пять самых дорогих его игр, прежде чем Павел очнулся. Он не бросился к ней, не закричал. Он просто смотрел на неё взглядом раздавленного, уничтоженного человека, который только что увидел, как его мир, его ценности, его единственную отдушину холодно и безжалостно казнят на его глазах. Он понял. Понял, что она не остановится. Что она готова уничтожить всё до последнего диска, до последней микросхемы. И что она сильнее его. Потому что её мир — это дети в соседней комнате. А его мир лежал сломанной грудой у её ног.
— Теперь можешь идти, — сказала она тихо, опуская руки.
Он молча развернулся и вышел. Игорь, бросив на Лену испуганный, почти суеверный взгляд, поспешил за ним. Дверь закрылась. Лена осталась одна посреди гостиной. Она посмотрела на осколки на полу, потом на дверь, за которой скрылись её прошлое и его будущее. И впервые за много дней вздохнула полной грудью. Воздух в её квартире был чистым…
