Римма смотрела на дарственную, лежащую на старом кухонном столе, и не верила своим глазам. Буквы плясали, сливаясь в одно уродливое, предательское слово: «Роман». Имя ее брата. Она медленно подняла взгляд на мать. Анна Петровна сидела напротив, прямая, как струна, только руки, лежавшие на коленях, мелко-мелко дрожали.
— Что это? — голос Риммы был чужим, сдавленным.
— Ты же видишь, — тихо ответила мать. — Я переписала квартиру на Рому…
Воздух в маленькой кухне, пахнущей корвалолом и мамиными пирожками, вдруг стал густым и вязким. Римма сделала судорожный вдох. Тридцать два года. Тридцать два года она была не просто дочерью, а сиделкой, курьером, личным водителем, психологом и единственной опорой. Она, а не Ромка, который десять лет назад упорхнул в столицу строить свою блестящую карьеру и вспоминал о матери два раза в год: на день рождения и в Новый год.
Это она мчалась к маме среди ночи, когда той становилось плохо с сердцем. Это она часами сидела в очередях в поликлинике, выбивая талоны к специалистам. Это она каждую субботу, отложив все свои дела, ехала на другой конец города с сумками продуктов и убирала эту самую квартиру, в которой теперь будет жить ее брат.
Боль, острая, как ледяной осколок, пронзила грудь и сменилась обжигающей яростью.
— На Рому? — переспросила она, и ее голос зазвенел. — На Рому, который не знает даже, какие таблетки ты пьешь? Который забыл, когда у тебя день рождения в прошлом году? Ему? За что?!
— Римма, успокойся…
— Не смей говорить мне «успокойся»! — закричала она, вскакивая со стула. — Я всю свою жизнь положила на тебя! Я отказалась от повышения, потому что тебе нужна была помощь после операции! Мой муж Вадим уже забыл, как выглядят выходные, проведенные вдвоем, потому что «надо к маме»! А ты… Ты плюнула мне в душу!
Она металась по крохотной кухне, задыхаясь от слов, которые рвались наружу.
— Я думала, это само собой разумеется! Что эта квартира — моя! Не потому что я ее хочу, а потому что я ее заслужила! Каждым днем, каждой бессонной ночью, каждой своей морщиной!
Анна Петровна молчала, ее лицо стало серым, как тот пергамент, на котором была написана дарственная.
— Я понимаю, что тебе обидно…
— Обидно? — Римма истерически рассмеялась. — Мне не обидно, мама. Мне омерзительно.
Она схватила свою сумку. Уже в дверях она обернулась. Взгляд ее был твердым и холодным, как сталь.
— Знаешь что? Раз твой любимый сыночек теперь хозяин, пусть он и заботится о тебе. Ты отдала квартиру брату? Вот и иди жить к нему, я тебя даже на порог не пущу!
Она выбежала из квартиры, не слыша шагов матери за спиной, не слыша ее отчаянного крика:
— Риммочка, постой! Я сделала это для тебя!…
Хлопнувшая дверь отрезала не просто лестничную клетку. Она отрезала целую жизнь. Римма ехала домой в такси и плакала беззвучно, уродуя лицо в немой гримасе. Слезы текли по щекам, смешиваясь с дорогой помадой. Предательство. От самого родного человека. За что? Почему?
Дома ее встретил Вадим. Красивый, заботливый, ее надежная стена. Он обнял ее, выслушал сбивчивый рассказ и нахмурил свои идеальные брови.
— Это чудовищно, милая. Просто чудовищно. После всего, что ты для нее сделала… Я не понимаю твою мать.
Его поддержка была бальзамом на рану. Вечером приехала лучшая подруга Света. Она привезла любимое Риммино вино и торт. Они сидели на кухне, и Света, держа ее за руку, возмущалась громче самого Вадима.
— Да она просто из ума выжила! Ромочка — золотой мальчик, а ты — рабочая лошадка. Римка, ты правильно сделала, что все ей высказала! Нельзя позволять так с собой обращаться, даже собственной матери. Ты должна жить для себя!
Римма слушала их и чувствовала, как боль уступает место праведному гневу. Да, они правы. Все правы. Она слишком долго была удобной и безотказной. Хватит.
Она сменила номер телефона, чтобы мать не могла дозвониться. На звонки брата не отвечала. Он писал сообщения: «Римма, ты не так все поняла. Давай поговорим». Она удаляла их, не читая. Что она могла не так понять? Все было написано черным по белому.
Прошел месяц. Потом второй. Иногда по ночам ей снилась мама — молчаливая, с укором смотрящая на нее. Римма просыпалась в холодном поту, но тут же убеждала себя, что это просто чувство вины, которое ей пытаются навязать. Она свободна. У нее есть любимый муж, лучшая подруга, своя жизнь.
Звонок раздался в среду утром. Звонил Роман. Она хотела сбросить, но что-то заставило ее ответить.
— Да.
— Римма… — голос брата был глухим. — Мамы больше нет. Ночью. Сердце.
Мир качнулся и поплыл. Все звуки исчезли. Осталась только оглушающая тишина в ушах и одно слово, бьющееся в висках: «Поздно».
На прощании она держалась отчужденно. Не плакала. Стояла, как каменное изваяние, глядя в одну точку. Роман подошел к ней после. Его глаза были красными от слез.
— Она ждала твоего звонка. Каждый день.
— Не надо, Рома, — отрезала она. — Я не хочу об этом говорить.
— Ты должна. Она просила передать тебе…
— Ничего мне не надо от нее! И от тебя тоже! — она развернулась и пошла прочь, к машине, где ее ждал Вадим.
Жизнь после казалась серой и плоской. Римма ходила на работу, готовила ужины, встречалась со Светой. Но внутри была пустота. Ей казалось, что та, последняя, фраза, брошенная матери, теперь выжжена у нее на сердце.
Однажды вечером Вадим задержался на работе. Римма, убирая его пиджак, нашла в кармане второй телефон. Старенький, кнопочный. Она знала, что лазить в чужих вещах — подло, но что-то заставило ее включить его. Там было всего несколько контактов. И десятки сообщений от одного абонента. «Светочка»…
Римма открыла переписку, и земля ушла у нее из-под ног. Сообщения были недвусмысленными. Ласковые прозвища, планы на встречи, обсуждение ее, Риммы.
«…она сегодня опять про свою мать вспоминала, вся на нервах. Придется отменить наш вечер, котик. Нужно побыть с ней, поиграть в заботливого мужа…»
«…Светик, а ты хорошо ей вчера «по ушам проехала» насчет матери. Главное, чтобы не помирились, а то вся эта история с квартирой может пойти прахом…»
Квартира. Они знали про квартиру. Они обсуждали ее. Ее муж. И ее лучшая подруга. Горячая волна стыда и унижения захлестнула ее. Она вспомнила все. Заботливые объятия Вадима. Сочувствующие слова Светы. Их взгляды. Как они вдвоем подливали масла в огонь ее обиды, как поддерживали ее в решении порвать с матерью. Это было не сочувствие. Это был расчет.
И тут до нее дошел весь ужас происходящего. Она вспомнила слова матери, сказанные на той проклятой кухне.
«Я сделала это для тебя!»
Что-то еще она тогда кричала ей вслед, но Римма не слышала. А если бы услышала? Если бы остановилась?
Она сидела на полу посреди гостиной, обхватив голову руками. Она не просто потеряла мать. Она позволила обмануть себя самым близким людям, которые хладнокровно использовали ее горе, чтобы отрезать ее от единственного человека, который, возможно, пытался ее защитить.
Когда Вадим пришел домой, он застал ее сидящей в той же позе. Перед ней на журнальном столике лежал его второй телефон. Он все понял по ее лицу. Он не стал оправдываться. Просто сухо сказал:
— Ну, теперь ты знаешь. Так будет проще.
Развод был быстрым и грязным. Вадим и не скрывал, что они со Светой давно вместе. Он пытался сделать больнее. Нарочно.
Римма осталась одна. В пустой съемной квартире, в пустой жизни. Друзей не было. Мужа не было. Матери не было. Был только брат, которого она ненавидела.
И он позвонил.
— Римма, нам нужно встретиться. Это важно. Пожалуйста.
Она согласилась. Терять ей было больше нечего.
Они встретились в тихом кафе. Роман выглядел постаревшим. Он молча положил на стол запечатанный конверт.
— Это тебе. От мамы. Она написала его в тот самый день, когда оформила дарственную. И взяла с меня слово, что я отдам его тебе только тогда, когда ты сама все поймешь. Или когда останешься одна…
Руки Риммы дрожали так, что она едва смогла вскрыть конверт. Внутри был сложенный вчетверо лист из школьной тетрадки, исписанный знакомым, бисерным почерком.
«Доченька моя, кровиночка моя. Если ты читаешь это письмо, значит, случилось то, чего я боялась больше всего. Прости меня, родная, за боль, которую я тебе причинила. Нет для матери наказания страшнее, чем увидеть ненависть в глазах своего ребенка. Но я не могла поступить иначе. Я знала, что ты мне не поверишь.
Я старая, Римма, но я не слепая. Я видела твоего Вадима насквозь. Видела его скользкий взгляд, когда он думал, что никто не смотрит. Слышала, как он говорил по телефону с твоей Светой — не как с подругой жены, а как с любовницей. Они давно вместе, доченька, они просто ждали. Ждали, когда я умру, и квартира достанется тебе. Он бы уговорил тебя ее продать, вложить деньги в его «бизнес», и ты осталась бы ни с чем. Я вижу больше, чем ты своими влюбленными глазами.
Я не могла сказать тебе прямо. Ты бы не поверила, ты бы защищала его, ты бы возненавидела меня еще сильнее. Поэтому я пошла на этот страшный шаг. Я отдала квартиру Роме, чтобы уберечь ее для тебя. Чтобы, когда ты прозреешь и останешься одна, у тебя была своя крыша над головой. Свой дом.
Рома знает все. Он хороший мальчик, он сразу все понял. Он просто подержит квартиру у себя, пока ты не будешь в безопасности. Это твой дом, доченька. Всегда был и будет твоим.
Прости, что мне пришлось стать для тебя врагом, чтобы защитить тебя. Наверное, в этом и есть материнская любовь — иногда она требует жестокости. Я люблю тебя больше жизни. И даже оттуда, сверху, я буду тебя оберегать.
Твоя мама».
Римма закрыла лицо руками, и рыдания, которые она сдерживала месяцами, вырвались наружу. Она плакала над каждой строчкой, над каждым словом. Плакала от горя, от вины, от стыда. И от безмерной, запоздалой любви и благодарности. Мать не предала ее. Мать спасла ее. Ценой их отношений, ценой своей репутации в глазах дочери, ценой своего спокойствия в последние месяцы жизни.
Роман сидел напротив и молча гладил ее по плечу.
— Я сразу хотел тебе все рассказать, — тихо сказал он. — Но мама запретила. Сказала: «Она должна дойти до этого сама. Иначе не научится». Она верила в тебя.
Через месяц после развода Роман переоформил квартиру на Римму. Он не взял ни копейки.
— Я просто выполнил мамину волю, — сказал он, отдавая ей ключи. — Теперь мы остались друг у друга одни, сестренка. Давай не будем, как она говорила, «дураками».
Римма вошла в квартиру матери. Там пахло пылью и одиночеством. Но это был ее дом. Она подошла к окну, тому самому, у которого часто стояла мать. Она смотрела на город и впервые за долгое время чувствовала не пустоту, а тихую печаль и покой.
Она потеряла все: мужа, подругу, иллюзии. Она пережила самое страшное предательство и самую глубокую боль. Но в этом пепле она нашла главное. Она нашла себя. И она нашла свою мать — не ту, которую она прокляла в свой последний визит, а ту, которая любила ее такой всеобъемлющей, мудрой и жертвенной любовью, на какую способно только материнское сердце. И эта любовь теперь навсегда останется с ней. Как и этот дом, ставший символом не раздора, а высшей формы защиты.
