— Что это?
Голос Инги был неестественно ровным, лишённым всякой окраски. Он прозвучал в тишине прихожей как щелчок взводимого курка. Вадим замер на пороге ванной, с полотенцем, небрежно обёрнутым вокруг бёдер. С его волос на голые плечи и паркет падали влажные капли. Он увидел её — застывшую посреди коридора, и его телефон в её руке, светящийся ядовитым синим экраном. Всё его тело мгновенно напряглось, расслабленность после горячего душа испарилась, сменившись холодной, липкой паникой.
— Инга, отдай телефон. Это не то, что ты думаешь. — Он сделал шаг вперёд, протягивая руку. Движение было рассчитано на то, чтобы выглядеть спокойным, но в нём сквозила плохо скрываемая спешка хищника, у которого из-под носа уводят добычу.
Она не отступила. Наоборот, она крепче сжала пластиковый корпус, будто боялась, что он сейчас вырвет его вместе с куском её плоти. Её взгляд был прикован к его лицу, она изучала его, как энтомолог изучает отвратительное насекомое, пытаясь понять его природу.
— Не то? А что это, Вадим? Мужской юмор? Очередная шутка для «пацанов»?
Его лицо дёрнулось. Он понял, что именно она увидела. Групповой чат. Самое грязное, самое циничное, что было в этом аппарате. Он сделал ещё один, более резкий шаг, сокращая дистанцию. Его пальцы вцепились в её запястье, пытаясь разжать её хватку. Кожа у него была ещё влажной и горячей, и это прикосновение вызвало у неё приступ физического омерзения.
— Да, юмор! Ты не понимаешь, это просто стёб, приколы наши! Мы всегда так общаемся! Пусти, я сказал!
Он дёрнул сильнее. Но она упёрлась. Её тело, обычно мягкое и податливое, превратилось в натянутую струну. Она не кричала, не вырывалась. Она просто сопротивлялась, вкладывая в это молчаливое противостояние всю свою волю. Это была не борьба женщины с мужчиной. Это была борьба за право знать. За право увидеть истинное лицо человека, с которым она делила постель и воспитывала детей.
— Покажи. — Слово прозвучало как приказ. — Дай мне посмотреть на твои приколы. Если это шутка, мы вместе посмеёмся.
Это был удар под дых. Он понял, что попал в ловушку. Согласиться — значит, собственноручно передать ей все улики. Отказаться — значит, подтвердить её самые худшие опасения. Его хватка на мгновение ослабла, и она использовала эту секунду. Резким, выверенным движением она вывернула свою руку, одновременно толкнув его свободной ладонью в грудь. Это был не сильный, а скорее неожиданный толчок, заставивший его пошатнуться и отступить на шаг назад. Равновесие было нарушено. Физическое и моральное.
Она победила.
Телефон остался у неё в руках. Она не стала убегать или запираться. Она просто отошла на несколько шагов к стене гостиной, спиной к нему, давая понять, что разговор окончен и начинается дознание. Вадим остался стоять посреди коридора, жалкий и голый в своём одном полотенце, беспомощно глядя на её спину. Он слышал тихий, почти беззвучный шорох — звук её пальца, скользящего по экрану. Каждое это движение отзывалось у него в солнечном сплетении тупым, ноющим ударом. Он больше не пытался ничего сказать. Он просто ждал. Ждал приговора, который она сейчас вычитывала в светящемся прямоугольнике.
Вадим наблюдал за ней, и капли воды, стекающие по его спине, казались ледяными. Он медленно отступил в спальню, не сводя с неё глаз, натянул первые попавшиеся под руку шорты и футболку. Это был инстинктивный жест, попытка вернуть себе хоть какую-то форму, какую-то защиту, но он чувствовал себя ещё более обнажённым, чем когда стоял перед ней в одном полотенце. Её неподвижная спина была красноречивее любого крика. Она не устраивала сцену. Она проводила вскрытие.
Инга листала чат «Пацаны». Экран светился ей в лицо, и её черты в этом мертвенном свете казались высеченными из камня. Она читала. Не просто слова, а целую философию, отвратительную в своей простоте. Вот они обсуждают новую сотрудницу отдела маркетинга. Не как человека, а как «объект». Как «свежее мясо». Вот друг Вадима, Лёха, пишет: «Вадос, у тебя фора, вы в одном крыле сидите. Действуй!» А вот Серёга, крёстный их младшего сына, добавляет смайлики с мешками денег: «Ставки сделаны, господа! Я ставлю на Вадима, он у нас спец по новеньким». Спец по новеньким. Эта фраза зацепилась в её сознании, как рыболовный крючок.
Она видела сообщения своего мужа. Короткие, хвастливые ответы. Ухмыляющиеся эмодзи. Его бравада, его участие в этом грязном тотализаторе, где призом было тело женщины, а ставкой — его собственная честь, которой, как оказалось, и не существовало.
— Инга, прекрати это. Это просто мужская болтовня, она ничего не значит, — Вадим снова подошёл, теперь уже одетый, и его голос звучал чуть увереннее. Он пытался вернуть себе контроль над ситуацией. — Ты вырываешь всё из контекста.
Она медленно повернула голову. Её глаза, обычно тёплые, ореховые, превратились в два тёмных провала. Она смотрела сквозь него, будто он был стеклянным.
— Значит, пока я с детьми тут нашими вожусь, ты с друзьями делаете ставки, кто первый переспит с вашей новой коллегой, и у тебя самые высокие шансы?!
Она не закричала. Она произнесла это почти спокойно, но каждое слово было отлито из свинца и било точно в цель. Вся фальшь его оправданий рассыпалась в пыль от этой фразы. Он отшатнулся, как от удара.
— Это не так… это просто…
Но она его уже не слушала. Она снова отвернулась к экрану. С чатом «Пацаны» было всё ясно. Это была выгребная яма. Но крючок, заброшенный Серёгой, — «спец по новеньким» — тянул её глубже. Она вышла из группового чата и открыла его личные сообщения. И мир окончательно перестал существовать.
Первым был диалог с этой самой «новенькой», Катей. Кокетливые фотографии, которые он ей присылал из их спальни, пока Инга готовила ужин на кухне. Его обещания «устроить незабываемый вечер», как только «мои свалят к тёще». Потом она увидела ещё одно имя. Некая Света. Переписка трёхмесячной давности. Всё тот же сценарий: комплименты, тайные встречи в обеденный перерыв, ложь про «завал на работе». А потом ещё одна. Марина. Прошлогодняя. Он писал ей те же слова, что когда-то говорил Инге в самом начале их отношений.
Она листала вниз, и перед её глазами разворачивалась панорама его предательства. Это была не случайная интрижка, не ошибка, о которой можно было бы сожалеть. Это была система. Конвейер. Он жил так постоянно, меняя лишь имена и лица, а она с детьми была лишь удобным тылом, тихой гаванью, куда можно было вернуться после очередного «подвига», чтобы отдохнуть, поесть домашней еды и снова отправиться на охоту. Вся их жизнь, всё, что она считала настоящим — их смех, их планы, их ночи — всё оказалось декорацией для его бесконечного, убогого спектакля. Телефон в её руках перестал быть просто устройством. Он стал мавзолеем, где были похоронены десять лет её жизни.
Наконец она подняла голову. Её пальцы не дрожали. Она не швырнула телефон об стену, не разбила его о пол. Она сделала нечто худшее. Спокойным, выверенным движением она погасила экран и аккуратно положила аппарат на комод в прихожей. Словно закрыла книгу, дочитав последнюю страницу. Книгу, которая оказалась скучной, предсказуемой и омерзительно пошлой. На этом всё. История окончена.
Вадим увидел её лицо, и последняя надежда, цеплявшаяся за его сознание, умерла. Это было лицо чужого человека. Абсолютно спокойное, лишённое эмоций, как у хирурга, который сообщает родственникам, что операция не помогла. Он бросился к ней, его движения были суетливыми, паническими. Он схватил её за руки, заглядывая в пустые глаза.
— Инга, постой. Пожалуйста, давай поговорим. Это были ошибки, глупые, идиотские ошибки! Я всё исправлю, слышишь? Нельзя же вот так… из-за этого… рушить всё. Десять лет, Инга! У нас дети! Подумай о детях!
Он говорил быстро, сбивчиво, вываливая на неё стандартный набор оправданий и манипуляций. Он давил на их прошлое, на общую жизнь, на детей — на всё, что раньше имело вес. Но сейчас его слова были просто звуком, белым шумом, который не достигал её сознания. Она смотрела не на него, а сквозь него, на стену за его спиной. Она медленно, с едва заметным усилием высвободила свои руки из его хватки. И пошла.
Она не побежала, не пошла быстро. Она двигалась с ровной, почти механической скоростью, как человек, у которого есть чёткий план и который не собирается от него отступать. Она прошла мимо него, не удостоив даже взглядом, и направилась прямо в детскую.
Дверь была приоткрыта. Из комнаты доносилось сонное сопение. Пятилетний Артём и трёхлетняя Полина спали в своих кроватках, окружённые мягким светом ночника в виде звёздного неба. Здесь пахло молоком, детским шампунем и безмятежностью. Это был их мир. Чистый, невинный, не запятнанный грязью из отцовского телефона. Вадим встал в дверном проёме, наблюдая за ней, и холодный ужас начал сковывать его изнутри. Он смотрел, как его жизнь разбирают на части прямо у него на глазах.
Инга не стала включать верхний свет. Она подошла к комоду и так же методично, как недавно изучала его переписки, начала доставать детскую одежду. Колготки, свитера, тёплые штаны. Её движения были точными, экономными, лишёнными всякой суеты. Она подошла к кроватке Артёма и тихонько коснулась его плеча.
— Тёма, солнышко, просыпайся. Нам нужно съездить в одно место.
Мальчик заворочался, открыл сонные глаза.
— Мама? Куда?
— К бабушке в гости. Давай одеваться.
Она говорила с сыном тем же ровным, спокойным голосом. Этот контраст между её ледяным самообладанием и его собственным паническим состоянием сводил Вадима с ума. Он смотрел, как она помогает сыну натянуть колготки, как застёгивает пуговицы на кофте, как потом так же спокойно будит дочь.
— Инга, остановись! Что ты делаешь?! Ты не можешь просто так забрать детей и уйти посреди ночи! — он шагнул внутрь комнаты, пытаясь преградить ей дорогу.
Она подняла на него глаза. Только сейчас он увидел в них что-то, кроме пустоты. Это была не ненависть и не боль. Это было холодное, твёрдое, как сталь, презрение. Взгляд, которым смотрят на что-то бесповоротно сломанное и ненужное, что пора выбросить.
— Я могу, — ответила она тихо, но так, что каждое слово пронзило его насквозь. — Смотри и учись.
Она накинула на себя куртку, сунула ноги в ботинки, не заботясь о шнурках. В одной руке у неё была небольшая тканевая сумка — та самая, с которой она ходила с детьми в поликлинику, всегда готовая, с пачкой влажных салфеток, бутылочкой воды и запасными носками. Сейчас эта сумка выглядела как тревожный чемоданчик, собранный для бегства из зоны катастрофы. Другой рукой она крепко держала ладонь Артёма, а маленькая Полина, окончательно проснувшаяся и напуганная непонятной ночной суетой, молча цеплялась за её штанину, уткнувшись лицом в ткань. Они были готовы. Единый, сплочённый отряд, движущийся к выходу.
Вадим понял, что это конец. Не передышка, не временный отъезд к маме «остыть». Это был исход. Он бросился к входной двери и расставил руки, вцепившись в дверной косяк, будто пытался удержать не её, а стены самой квартиры, которые трещали и готовы были обрушиться. Он загородил собой единственный путь к спасению, которое для неё было бегством.
— Нет. Я тебя не пущу. Инга, не делай этого, — его голос сорвался, превратившись в хриплый шёпот. — Это мой дом. Это наши дети. Ты не имеешь права! Всё, что было — это было не по-настоястоящему, понимаешь? Глупость, животный инстинкт, что угодно! А настоящее — это вот. Ты, я, они. То, что мы строили все эти годы. Я люблю тебя. Правда люблю. Я клянусь, этого больше никогда не повторится. Я удалю все чаты, сменю номер, уволюсь с работы, если хочешь! Только не уходи.
Он говорил всё, что приходило в голову, в отчаянной попытке найти те самые, правильные слова, которые могли бы повернуть время вспять. Он смотрел на неё, на её непроницаемое лицо, на детей, испуганно жавшихся к ней, и понимал, что все его слова — это просто пули, отскакивающие от брони. Она не слушала. Она ждала. Ждала, когда он выдохнется, когда этот словесный поток иссякнет и он уберётся с её дороги. Она смотрела на него без ненависти, без злобы. Так смотрят на пустое место, на помеху, которую нужно молча обойти.
Пауза затянулась. Воздух в коридоре стал плотным, тяжёлым. И в этой вязкой тишине раздался тонкий, звенящий голос Артёма. Мальчик дёрнул её за руку, поднял на неё свои огромные, ничего не понимающие глаза, в которых отражался свет лампочки из прихожей и страх перед ссорой родителей.
— Мама, куда мы?
Инга опустила взгляд. На одно короткое мгновение её черты смягчились, когда она посмотрела на сына. Она провела ладонью по его волосам, поправляя растрепавшуюся чёлку. А потом она снова подняла глаза. Прямо на Вадима. Её взгляд был твёрдым, как прицел. Она говорила сыну, но каждое слово предназначалось её мужу. Каждое слово было пулей, которая на этот раз попала точно в сердце.
— К бабушке, — ответила она громко и отчётливо, не отрывая взгляда от застывшего лица Вадима. — Папе нужно время, чтобы побыть одному.
Она сделала паузу, давая ему в полной мере ощутить холод её слов. А потом добавила последнее, добивающее слово, которое прозвучало в тишине прихожей как приговор, не подлежащий обжалованию.
— Навсегда.
Она сделала шаг вперёд. Вадим не отступил, он всё ещё цеплялся за косяк, но его тело обмякло. Он смотрел на неё, и в его глазах был только ужас осознания. Она не стала его отталкивать. Она просто провела детей мимо него, в узкий проём между его рукой и стеной. Он даже не шелохнулся. Она повернула ключ в замке, потянула дверь на себя и вышла, уводя за собой двоих детей и всю их прошлую жизнь.
Дверь закрылась без хлопка. Мягкий, тихий щелчок замка прозвучал оглушительнее любого выстрела. Вадим остался один. В пустом коридоре. В оглушающей тишине своего дома, который перестал быть домом. На комоде лежал его телефон. Чёрный, безмолвный прямоугольник — надгробие на могиле его семьи…
