— Что это?
Голос Дарьи был ровным и спокойным, лишённым всякой интонации. Он прозвучал в уютной тишине кухни как удар сухого хлыста. Матвей, только что с удовольствием вонзивший вилку в кусок жареного мяса, замер. Он поднял глаза. На столе, где обычно стояла салатница, лежала аккуратная стопка белоснежных листов формата А4. Вместо ужина ему подали документы.
Он опустил вилку, которая звякнула о край тарелки. Его лицо, только что расслабленное и довольное после рабочего дня, вытянулось от недоумения. Он посмотрел на жену, потом снова на бумаги. Дарья сидела напротив, идеально прямая, её руки спокойно лежали на коленях. Она просто ждала.
— А, это… Какая-то ерунда из банка, наверное. Спам. Ты же знаешь, они вечно шлют всякую макулатуру, — он попытался улыбнуться, но уголки губ не слушались. Он махнул рукой, мол, убери эту чепуху, давай есть.
— Посмотри внимательнее, — всё так же бесцветно произнесла она.
Матвей сглотнул. Он взял верхний лист. Его пальцы, обычно уверенные, слегка дрогнули. Это была не реклама. Это была детализированная выписка по счёту. Его взгляд метнулся к правому верхнему углу, где было указано имя владельца. Дарья Романова. Её счёт. Тот самый, её личный, сберегательный, который она никогда не трогала. «На чёрный день», — как она говорила.
Он пробежал глазами по строчкам. Перевод. Перевод. Перевод. Суммы были разными — пять тысяч, семь, десять, снова пять. Они шли ровной, методичной чередой, два-три раза в месяц. Даты тянулись на несколько страниц назад. А дальше, в графе «Получатель», стояли до боли знакомые фамилии. Матвеев П.С. Матвеева А.И. Кириенко (Матвеева) О.С. Его отец, его мать, его сестра.
— Да говорю же, ерунда, — его голос стал чуть громче, в нём зазвучали напускные, возмущённые нотки. — О, смотри-ка. Странно. Может, взломали? Сейчас же эти мошенники… Они так научились подделывать, вообще не отличишь! Надо в банк звонить, разбираться. Вот гады, а? Лезть в чужой карман…
Он говорил, а Дарья молчала. Она не спорила, не кивала, не качала головой. Она просто смотрела на него. Тяжёлым, внимательным взглядом, в котором не было ни тени сомнения. Она смотрела, как он врёт. Как топорно и неумело пытается выстроить эту жалкую оборонительную стену из хакеров и банковских ошибок. Она позволяла ему говорить, позволяя ему самому запутаться в собственном вранье, утонуть в нём.
Матвей перебирал листы, делая вид, что изучает их. Его лоб блестел от пота. Он понимал, что версия со взломом рушится на глазах. Слишком много транзакций. Слишком долго. И фамилии… Хакер не стал бы так избирательно переводить деньги именно его родне. Он бросил бумаги на стол, словно они обжигали ему руки.
— Ладно… — выдохнул он, поняв, что дальнейшее отрицание бессмысленно. — Даш, ну что ты начинаешь? Ну да, я. Ну перевёл немного. Им же надо было. Сестре на сапоги, отцу там на лекарства… Что тут такого-то?
Он посмотрел на неё с вызовом, уже не оправдываясь, а как бы нападая в ответ. Его поза говорила: «Ну и что? Что ты мне сделаешь?»
Дарья медленно наклонила голову, словно услышала нечто невероятно глупое.
— Это мои деньги, Матвей. С моего личного счёта.
И тут его прорвало. Он стукнул кулаком по столу, отчего подпрыгнули тарелки.
— Какие твои?! Мы же семья! Или для тебя это пустой звук? Мои деньги, твои деньги… Что за бред ты несёшь?! Семья — это когда всё общее! Когда один за всех! Или я чего-то не понимаю в этой жизни?
Дарья медленно, с какой-то отстранённой аккуратностью, отодвинула свою тарелку в сторону. Ужин её больше не интересовал. Аппетит испарился, оставив после себя лишь горький привкус во рту. Она посмотрела на его искажённое праведным гневом лицо, на его сжатый кулак, всё ещё лежавший на столешнице рядом с крошками хлеба.
— Семья, Матвей, это не общак, куда каждый может запустить руку, когда ему вздумается, — её голос оставался таким же тихим и ровным, но в нём появилась твёрдость металла. — У нашей с тобой семьи есть бюджет. Мы его составляли вместе, помнишь? Туда входят наши общие доходы, и оттуда мы оплачиваем квартиру, еду, одежду. И, кстати, там есть графа «помощь родителям». Мы каждый месяц откладываем туда одинаковые суммы. Для твоих и для моих. Так почему ты не взял оттуда?
Он убрал кулак со стола и откинулся на спинку стула, презрительно фыркнув. Его оборонительная позиция сменилась снисходительной агрессией. Теперь он был не просто оправдывающимся мужем, а носителем высшей, недоступной ей истины.
— Бюджет… — он растянул это слово, как будто пробовал на вкус что-то кислое и неприятное. — Ты мыслишь категориями бухгалтера, Даша. Цифрами, графами, отчётами. А я мыслю категориями жизни! Ты вообще понимаешь, что такое десять тысяч для моей матери? Это не просто «помощь родителям». Это её давление, это её суставы! Это возможность не считать каждую копейку у аптечного прилавка! Ты этого не поймёшь. Ты выросла здесь, в этом городе, где у каждого своя норка, свой счёт, своя жизнь. А там, откуда я, всё по-другому. Там люди помогают, потому что надо помочь, а не потому что так в бюджете прописано.
Он говорил с жаром, с пафосом проповедника. В его глазах горел огонь человека, абсолютно уверенного в своей правоте. Он не воровал. Он совершал акт высшей справедливости, перераспределяя ресурсы оттуда, где их, по его мнению, было в избытке, туда, где в них отчаянно нуждались. То, что этот избыток был результатом её труда и её умения планировать, в его картину мира не вписывалось. Её деньги были не её личным достижением, а просто неким общим ресурсом, который она эгоистично придерживала.
— То есть, по-твоему, — Дарья слегка прищурилась, её спокойствие начинало действовать ему на нервы сильнее любого крика, — правильно было не поговорить со мной, твоей женой, а втихую, как крыса, залезть в мой телефон, который я тебе доверяла, и переводить деньги с моего счёта? Это и есть твоя «жизненная правда»? Воровство, прикрытое красивыми словами о семье?
— Это не воровство! — рявкнул он, снова подаваясь вперёд. — Это необходимость! Что бы ты сказала, если бы я пришёл к тебе и попросил? Ты бы начала своё: «А на что именно? А почему так много? А давай посмотрим, может, можно обойтись?» Ты бы устроила мне допрос с пристрастием из-за несчастных пяти тысяч для сестры! Я знаю тебя! Для тебя деньги важнее людей!
Он ткнул пальцем в сторону бумаг.
— Да, я брал! И буду брать, если понадобится! Потому что это моя семья, и я не позволю им жить в нищете, пока у нас тут на счетах лежат мёртвым грузом сотни тысяч! Ты не хочешь помогать — не надо! Я сам помогу.
Он победоносно посмотрел на неё, уверенный, что этот аргумент был неоспорим. Он выставил её бездушной, жадной мещанкой, а себя — благородным Робин Гудом, вынужденным действовать в обход её мелочности. Но он не учёл одного. Он не просто взял деньги. Он уничтожил то единственное, на чём всё держалось.
— Значит, ты не просто считаешь, что имеешь на это право, — медленно проговорила Дарья, и её глаза потемнели. — Ты считаешь это своей доблестью. Ты считаешь, что, обворовывая меня, ты спасаешь свою родню.
— Да, — ответил Матвей без малейшего колебания, глядя ей прямо в глаза. Его лицо выражало не раскаяние, а гордость. — Да, считаю. Потому что ты не видишь, как они живут. Ты не видишь вечно протёртый линолеум в квартире у матери. Ты не нюхала этот запах бедности, смеси старых вещей и дешёвых лекарств. Ты не знаешь, что такое, когда твоя сестра, молодая красивая девчонка, ходит вторую зиму в одних и тех же стоптанных ботинках, потому что «бюджет» не позволяет купить новые. А я знаю.
Он встал из-за стола и начал мерить шагами небольшое пространство кухни. Его движения были полны энергии обиженного, но правого человека.
— Те десять тысяч, которые ты увидела в своей распечатке? Это не просто деньги. Это нормальные зимние сапоги для Оксаны, чтобы она не чувствовала себя ущербной на работе. Те семь тысяч для отца? Это не просто «на лекарства», как ты говоришь. Это оригинальный немецкий препарат, а не дешёвый аналог, от которого у него желудок болит! Это его возможность прожить ещё один год без боли! А ты мне про бюджеты! Про графы! Думаешь, я не пробовал жить по твоим правилам? Пробовал. И видел, как им не хватает. Видел, как они экономят на себе, на еде, на здоровье, чтобы не просить, чтобы не показаться навязчивыми.
Он остановился напротив неё, нависнув над столом. Его голос гремел в маленьком помещении, отражаясь от кафельной плитки.
— Ты сидишь тут, в тепле и чистоте, и копишь. На что ты копишь, Даша? На ещё более чёрный день? Так он для них уже наступил! Он для них и не кончался никогда! А ты этого не понимаешь, потому что для тебя деньги — это цифры на экране. А для меня — это достоинство моей семьи. Их достоинство, которое я покупал за твои, как ты говоришь, деньги. И знаешь что? Я не жалею. Ни об одной копейке.
Он замолчал, тяжело дыша, ожидая её ответа. Он ждал споров, упрёков, может быть, даже слёз, которые бы подтвердили его правоту и её мелочную женскую натуру. Но Дарья не плакала. Ледяная маска на её лице треснула, но из-под неё показалась не уязвимость, а раскалённая добела ярость. Она медленно поднялась со стула, и в этом движении было что-то хищное. Её спокойствие испарилось без следа.
— Хочешь за мой счёт всю свою родню из грязи вытянуть?! Так я её ещё глубже туда закопаю! Понял меня?!
Её голос, сорвавшийся на крик, ударил его, как пощёчина. Он был таким громким и полным неприкрытой ненависти, что Матвей инстинктивно отшатнулся.
Она сделала шаг к нему, и он увидел её глаза — два тёмных колодца, на дне которых плескалось презрение.
— Ты говоришь о достоинстве? О каком достоинстве может идти речь, когда они принимали эти деньги? Когда твоя мать брала деньги на «немецкий препарат», зная, что ты их украл у меня? Когда твоя сестра покупала сапоги на ворованные деньги? Они не жертвы, Матвей. Они твои соучастники. Они все — одна воровская шайка, которая сидела и тихо радовалась, что их сын и брат нашёл себе дойную корову! Так вот, корова сдохла. Закончилось твоё благородство за чужой счёт. Ты хотел им помочь? Ты им не помог. Ты их подставил. Всех до единого.
Крик оборвался так же внезапно, как и начался. В наступившей после него гулкой пустоте остался висеть только звон в ушах Матвея. Он смотрел на жену, ожидая продолжения. Но продолжения не было. Ярость схлынула с её лица, оставив после себя холодную, отполированную до блеска маску абсолютного спокойствия. Она больше не смотрела на него. Она смотрела сквозь него, как будто он был всего лишь деталью интерьера, предметом, который перестал выполнять свою функцию.
Не говоря ни слова, Дарья неспешно обошла стол и вышла из кухни. Матвей на мгновение подумал, что она ушла в спальню, чтобы собрать вещи, но через минуту она вернулась. В руках у неё был её ноутбук. Она молча села на своё место, открыла крышку. Экран осветил её лицо ровным, безжизненным светом. Её пальцы легли на клавиатуру.
В тишине раздался первый щелчок. Потом второй, третий. Чёткий, ритмичный, деловой стук клавиш. Она меняла пароль. Сначала от онлайн-банка. Потом от электронной почты. Потом от всех государственных сервисов, где у них был общий доступ.
Она делала это методично, не отрывая взгляда от экрана, полностью поглощённая процессом. Матвей стоял посреди кухни, превратившись из хозяина положения в незваного зрителя. Шок от её крика сменился нарастающим, липким ужасом. Он видел не просто смену паролей. Он видел, как на его глазах возводят неприступную стену, как его стирают из её цифровой жизни, выжигают калёным железом.
— Даша… — хрипло начал он, но голос его потонул в непрекращающемся стуке клавиш. Она не удостоила его даже взглядом. Он не существовал. Он был шумом, помехой, которую её мозг научился игнорировать. — Даша, постой. Давай поговорим.
Она закончила печатать. Закрыла одно окно, открыла другое. Контакты. Её палец скользнул по тачпаду, и она нажала на вызов. Включила громкую связь. Длинные гудки прозвучали в кухне как похоронный марш.
— Алло, — раздался в динамике бодрый мужской голос. Её брат.
— Привет, Андрей. Ты сейчас можешь говорить? — её тон был абсолютно ровным, деловым, как будто она звонила договориться о встрече.
— Да, Даш, могу. Что-то случилось?
Матвей замер. Он смотрел на её спокойное лицо и молился, чтобы она не начала жаловаться, выносить сор из избы.
Дарья подняла глаза от ноутбука и впервые за последние десять минут посмотрела прямо на Матвея. В её взгляде не было ненависти. В нём не было ничего. Пустота.
— Да, случилось, — сказала она в трубку, не отрывая от него взгляда. — Мне нужна твоя помощь. Нужно вынести из квартиры один крупногабаритный мусор. Да, прямо сейчас. Он мешает мне дышать.
Она отключила вызов и положила телефон на стол рядом с ноутбуком. Затем спокойно встала, взяла со стула свою сумку и вышла в коридор. Матвей услышал, как щёлкнул замок в кладовке. Она вернулась с большой пустой дорожной сумкой и положила её на диван в гостиной, которая была видна из кухни. Она начала спокойно и методично складывать туда свои вещи. Не его. Только свои. Свои книги, свою косметику, пару рамок с фотографиями, где она была одна или со своими родителями.
Матвей стоял посреди кухни, в которой всё ещё пахло жареным мясом и рухнувшей жизнью. Он смотрел на распечатки, разбросанные по столу, на свою остывшую тарелку, на женщину, которая только что на его глазах превратила его из мужа в предмет, подлежащий утилизации. Он понял, что это конец. Не скандальный, с битьём посуды и хлопаньем дверью, а гораздо худший. Тихий, холодный и окончательный, как свидетельство о смерти. Он всё ещё был здесь, в этой квартире, но его уже не было. Он был просто мусором, который скоро приедут и вынесут…
