— Марин, ну сколько можно? — Олег прервал тишину пятничного вечера, его голос был наполнен тщательно отрепетированным страданием. Он уже неделю разыгрывал этот спектакль: ходил по квартире мрачнее тучи, картинно вздыхал и при каждом удобном случае бросал презрительные взгляды на их старенький телевизор. — У всех пацанов уже плазмы во всю стену висят, приставки последние.
Собираются, в футбол гоняют, отдыхают как нормальные люди. А мы что, в каменном веке живём? Я тоже хочу друзей позвать, расслабиться. Что ты такая жадная стала в последнее время?
Марина, сидевшая за кухонным столом, не сразу отреагировала. Она медленно, почти с театральной паузой, раскладывала перед собой стопку бумаг: счета, выписки, квитанции. Её пальцы аккуратно разглаживали загнувшиеся уголки, словно она имела дело не с финансовыми документами, а с хрупкими реликвиями. Только когда он закончил свою тираду, она подняла на него глаза. В её взгляде не было ни злости, ни обиды, только холодная, отстранённая усталость, которая была страшнее любой крикливой ссоры.
Она молча, одним выверенным движением, подвинула в его сторону несколько листов. Один был официальным бланком ипотечного договора с жирной печатью банка. Другой — потрёпанной выпиской по кредиту, который они брали на его машину, ту самую, на которой он так любил подъезжать к офису.
— Жадная? — повторила она его слово. Голос её был ровным и тихим, но в этой тишине звенел металл. — Ты видишь эти цифры, Олег? Ты вообще на них когда-нибудь смотрел? Вот это, — она ткнула ногтем в сумму ежемесячного платежа за квартиру, — больше половины моей зарплаты.
А вот это, — её палец переместился на выписку по автокредиту, — это ещё четверть. Твоей зарплаты, милый мой, едва хватает на бензин для твоей же машины, твои сигареты и обеды в столовой. Всё.
Олег дёрнулся, словно от пощёчины, и что-то недовольно промычал про то, что это временные трудности и скоро у него всё наладится, как только проект на работе выстрелит. Он уже год кормил её этими «скоро» и «вот-вот».
Марина усмехнулась, но уголки её губ даже не дрогнули. Это была усмешка разума, а не веселья.
— Временные трудности у нас с того самого дня, как ты решил поиграть в бизнесмена. Когда ты прогонял свою «гениальную» идею с вендинговыми аппаратами и влез в долги по уши, кто тебя оттуда вытаскивал, напомнить? Кто ночами подрабатывал, переводами занимался, чтобы коллекторы перестали названивать твоей маме? Я, Олег. Не твои друзья с плазмами. Они тебе тогда только сочувственно хлопали по плечу и советовали держаться. Так что…
— Да что ты постоянно… — начал он возражать, но жена подняла руку, в знак того, чтобы он замолчал, потому что она ещё не закончила. И он замолчал.
— Может, я и жадная, милый мой, но только благодаря мне у нас с тобой ещё есть крыша над головой!
Она собрала бумаги в аккуратную стопку и положила их в папку. Её движения были точными и экономичными, как у хирурга после сложной операции. Олег смотрел на неё, и в его глазах читалась смесь обиды и упрямства. Он не хотел видеть правду в этих бумагах, не хотел признавать её правоту. Для него она была просто занудой, которая намеренно портила ему жизнь и мешала быть «как все».
— Просто ты разучилась радоваться жизни, — наконец выдавил он, сменив тактику с финансовой на личную. — Превратилась в какого-то бухгалтера. В надзирателя. Тебе доставляет удовольствие считать эти копейки и тыкать меня в них носом. Тебе же нравится это, да? Нравится пересчитывать эти копейки и тыкать меня в них носом. Наверное, чувствуешь себя важной, когда я от тебя завишу.
Он демонстративно отвернулся и поплёлся к дивану, где рухнул на него прямо напротив ненавистного телевизора. Марина осталась на кухне. Она не стала ничего убирать со стола, просто замерла, глядя на закрытую папку с документами.
Спор не закончился, он только перешёл в новую, более опасную фазу. Это был уже не разговор о телевизоре. Это был разговор о том, кто они друг для друга. И ответ, который зрел в ней, не сулил ничего хорошего.
Тишина, повисшая в квартире на несколько минут, была лишь затишьем перед новой бурей. Олег, очевидно, успел перегруппироваться и подготовить новый удар, на этот раз нацеленный не в кошелёк, а в самое сердце.
Марина медленно прошлась по гостиной и остановилась у дверного проёма. Он сидел, развалившись на диване, и смотрел на неё снизу вверх, в его позе была вызывающая расслабленность, но глаза бегали. Он пытался выглядеть жертвой, но получалось плохо.
— Ты помнишь, какой ты была раньше? — продолжил он, не дождавшись ответа. Его голос приобрёл ностальгические, бархатные нотки — проверенный приём. — Помнишь, как мы на последние деньги сорвались в Питер на выходные? Просто потому, что захотелось.
Ты смеялась, ты была лёгкой, живой. С тобой можно было говорить о чём угодно, а не только о том, на чём сэкономить в этом месяце. Куда всё это делось, Марин? Или тебе просто стало удобно быть такой — правильной, ответственной, а на самом деле просто душной и скучной?
Она смотрела на него, и тонкая усмешка, на этот раз откровенно презрительная, тронула её губы. Он действительно думал, что этот дешёвый трюк сработает. Что она сейчас раскиснет, вспомнит молодость и почувствует себя виноватой.
— Я прекрасно помню, какой я была, Олег. И я помню, каким был ты. Мы оба были беззаботными студентами, жившими на стипендию и родительские деньги. У нас не было ипотеки, кредитов и провалившихся бизнес-проектов. Лёгкой быть нетрудно, когда самый большой твой провал — это незакрытая сессия.
Она сделала шаг вперёд. Её спокойствие действовало на него сильнее, чем любой крик.
— Ты хочешь знать, куда делась та лёгкая девочка? Она повзрослела. Она поняла, что «сорваться в Питер» — это привилегия, которую нужно заслужить. А потом она потратила несколько лет, разгребая последствия инфантильности мужчины, который так и застрял в том возрасте, мечтая о спонтанных поездках, пока его жена ищет, где взять денег на очередной платёж.
Его лицо исказилось. Манипуляция не удалась, и он перешёл к открытой агрессии.
— То есть, это я во всём виноват? В том, что ты стала такой? Чёрствой и вечно недовольной! Ты сама убила в себе всё женское! Тебе же просто выгодно, чтобы я был неудачником на твоём фоне. Тогда ты можешь чувствовать своё превосходство. Каждая твоя копейка, потраченная на этот дом, — это твой способ унизить меня, показать, кто тут хозяин.
— Хозяин тот, кто платит, — отрезала она холодно. — И это не про унижение, Олег. Это про факты. Ты хочешь, чтобы я была весёлой и лёгкой? Отлично. Завтра же возьми на себя половину ипотеки, закрой кредит на машину и начни приносить в дом столько же, сколько и я. Я обещаю, я тут же куплю самое дорогое шампанское и буду хохотать до утра.
Но пока ты способен только ныть и обвинять меня в том, что я не даю тебе играть в игрушки за мой счёт, ты будешь видеть перед собой именно такого «бухгалтера». Потому что кто-то в этой семье должен быть взрослым. И, к сожалению, эта роль досталась мне.
Ледяной тон Марины резанул по ушам Олега, как скальпель по живой ткани. Он ожидал чего угодно: криков, упрёков, может быть, даже демонстративного ухода в спальню. Но это спокойное, убийственное констатирование факта обезоруживало. Он вскочил с дивана, его лицо приобрело багровый оттенок от бессильной ярости. Ему нужно было вернуть себе хоть какое-то подобие контроля над ситуацией.
— Ах, вот оно что! Так и скажи, что тебе просто нравится меня унижать! Тебе же это в кайф, да? Напоминать мне каждый день, что я живу за твой счёт! Ты специально ставишь такие условия, которые я не могу выполнить прямо сейчас, чтобы вечно держать меня на коротком поводке! Это не про деньги, Марин, это про твою жажду власти!
Он мерил шагами небольшую гостиную, жестикулируя так, словно выступал перед огромной аудиторией. Его голос срывался на фальцет, но он упорно пытался придать ему трагические нотки оскорблённой невинности. Марина наблюдала за этим представлением с непроницаемым выражением лица, прислонившись плечом к дверному косяку. Она не перебивала, давая ему полностью выплеснуть свой поток обвинений.
— Ты думаешь, мне это легко? Думаешь, я не хочу жить как все? Чтобы друзья приходили, чтобы мы могли посидеть нормально, отдохнуть! А что мне им говорить? Что моя жена — скряга, которая удавится за каждую копейку? Что я не могу их позвать, потому что она запретила? Ты же меня просто изолируешь, хочешь, чтобы я сидел тут один, как сыч, и смотрел на тебя, твою папку со счетами и этот доисторический ящик!
Его тирада становилась всё более бессвязной и отчаянной. Он видел, что его слова не производят на неё никакого впечатления, и это бесило его ещё больше. В этом порыве, желая нанести самый болезненный удар и показать ей всю глубину созданной ею «проблемы», он совершил роковую ошибку.
— И что мне теперь делать, а?! Что мне теперь говорить пацанам?! — выпалил он, остановившись прямо перед ней. — Я уже сказал им, что в субботу собираемся у нас! Сказал, что обновим технику, посидим, в футбол сыграем! Я был уверен, что мы семья, что мы решим этот вопрос! Я думал, ты…
Он запнулся, поняв по внезапно изменившемуся выражению её лица, что сказал нечто лишнее. Он не просто попросил, не просто ныл. Он уже всё решил за неё. Он распорядился её домом, её деньгами и ею самой, будучи абсолютно уверенным, что сможет «дожать» её, сломать её сопротивление.
В этот момент в глазах Марины что-то окончательно погасло. Исчезла усталость, ушло раздражение. На их место пришёл холодный, кристально чистый гнев, который был не горячим, а обжигающе ледяным. Это была уже не ссора о телевизоре. Это было прямое объявление войны.
— Что ты сказал? — переспросила она так тихо, что Олегу пришлось напрячь слух.
— Я… ну… я думал, мы купим… — залепетал он, понимая, что попал в ловушку, которую сам себе и расставил.
— Послушай меня очень внимательно, Олег, — она сделала шаг к нему, и он невольно отступил. — Никаких гостей в этом доме не будет. Ни в субботу, ни в любой другой день. И никаких новых покупок тоже не будет. Ты не просто хотел игрушку. Ты использовал меня, мой труд и этот дом как декорацию для своего спектакля перед друзьями.
Ты был готов поставить меня перед фактом, уверенный, что я проглочу это унижение. Так вот, не проглочу. Разбирайся со своими друзьями сам. Ври им что угодно: что у тебя заболела жена, что у вас прорвало трубу, что на ваш дом упал метеорит. Мне всё равно. Но моих денег и моего дома в твоих жалких играх больше не будет.
— И что мне теперь говорить пацанам?! — отчаяние в голосе Олега было почти неподдельным. Он смотрел на неё, как на стихийное бедствие, которое разрушило его идеально выстроенный мир. — Ты хочешь, чтобы я выглядел полным идиотом? Позвонил и сказал: «Извините, ребята, моя жена не разрешает»? Ты этого добиваешься? Хочешь опозорить меня, выставить жалким подкаблучником?
Марина медленно покачала головой. На её лице не было ни злорадства, ни сочувствия. Только пустота, как на выжженном поле после долгой битвы. Она больше не спорила, не защищалась и не нападала. Она выносила приговор.
— Поздно, Олег. Ты уже выглядишь именно так. Не передо мной и не перед своими друзьями. Перед самим собой. Только ты один этого до сих пор не понял. Ты говоришь о позоре? Давай я расскажу тебе, что такое настоящий позор.
Позор — это не отменить встречу с друзьями. Позор — это в тридцать с лишним лет жить, как студент, надеясь, что кто-то другой решит твои проблемы. Позор — это провалить свою «гениальную бизнес-идею», влезть в долги, которые выплачивает твоя жена, и после этого иметь наглость обвинять её в жадности, потому что она не хочет покупать тебе очередную игрушку.
Она говорила ровно, безэмоционально, словно зачитывала медицинское заключение. Каждое слово было точным, выверенным и било точно в цель.
— Я столько лет тянула этот груз. Убеждала себя, что это временные трудности, что ты просто ищешь себя, что мне нужно быть мудрее и терпеливее. Я думала, что это мой проект — вытащить тебя, помочь встать на ноги. А знаешь, что я поняла сегодня?
Ты не тонущий человек, которому нужна помощь. Ты — камень, который осознанно тянет меня на дно, потому что ему там, в уютном иле, комфортно. Ты не партнёр. Ты — самая большая и самая провальная моя инвестиция.
Олег открыл рот, чтобы что-то возразить, но не нашёл слов. Всё, что он мог придумать, звучало жалко и неубедительно даже для него самого. Он смотрел, как она, не говоря больше ни слова, проходит мимо него к старому телевизору. Её движения были спокойными, почти ритуальными.
Она не стала ничего крушить. Она наклонилась и методично, один за другим, выдернула провода из задней панели. Сначала — толстый кабель питания из розетки, потом — тонкий антенный штекер. Она аккуратно свернула их и положила на полку книжного шкафа. Затем взяла со столика пульт дистанционного управления.
Она не смотрела на Олега. Она повернулась и пошла на кухню. Он услышал, как пульт с сухим пластиковым стуком лёг на кухонный стол. Он остался один в гостиной, посреди абсолютной, оглушающей тишины. Не было больше даже фонового гудения старого кинескопа. Перед ним стоял просто мёртвый чёрный ящик, бесполезный кусок пластика и стекла. Символ его полного, безоговорочного поражения.
Марина появилась в дверях кухни. В её руках не было ни папки со счетами, ни телефона. Она просто смотрела на него, и в этом взгляде было окончательное решение.
— Развлечений в этом доме больше не будет, — произнесла она тихо, но каждое слово впивалось в него, как игла. — Никаких. Ни для тебя, ни для меня. Это не наказание, Олег. Это полное обнуление. Новая точка отсчёта. И пока ты не начнёшь вносить в бюджет этой семьи сумму, соразмерную моей, единственным развлечением здесь будет вид из окна. Привыкай объясняться со своими друзьями сам. И привыкай к тишине.
Ничего не говоря больше жене, потому что понимал, что это бесполезно, он выбежал в коридор, быстро оделся, схватил ключи от машины и вышел из квартиры. Но через мгновение вернулся со словами:
— Вот и живи одна в этом своём унынии, а я буду жить там, где меня любят и ценят! Всё!
Как только он договорил, сразу же выбежал из квартиры и с громким стуком хлопнул входной дверью.
А Марина облегчённо вздохнула и сказала уже сама себе:
— Наконец-то! Возможно хоть теперь всё наладится…
