— И когда ты собирался мне рассказать, что отдал все наши сбережения своей матери? И вообще, собирался ли?
Карина не кричала. Её голос, обычно звонкий и мелодичный, сейчас был низким, скрежещущим, как будто кто-то провёл наждачной бумагой по натянутой струне. Она стояла посреди их крохотной кухни на съёмной квартре, скрестив руки на груди, и буравила Андрея взглядом, в котором не было ни капли прежней теплоты, только холодный, обжигающий гнев.
Дверь за ним только что захлопнулась, отрезав их от лестничной площадки, от внешнего мира, оставив наедине с этой удушающей новостью, которая взорвалась всего час назад за обеденным столом у его матери.
Андрей неловко топтался у порога, не решаясь снять куртку. Он избегал её взгляда, смотрел куда-то в угол, на обшарпанный кухонный гарнитур, который они мечтали сменить, как только переедут в свою квартиру. В ту самую квартиру, первоначальный взнос на которую теперь, очевидно, украшал банковский счёт его матери, готовясь превратиться в дачный участок с домиком.
— Карин, ну что ты начинаешь сразу… Я всё собирался объяснить… — промямлил он, и эта его виноватая интонация, это заискивающее «Карин», которое он обычно использовал, когда хотел её смягчить, сейчас подействовали на неё, как искра на порох.
— Начинаю?! Это я начинаю?! — она сделала шаг к нему, и он инстинктивно немного отступил. — Ты отдал все наши деньги! Все! Четыре года, Андрей! Четыре года мы каждую копейку откладывали! Я ходила в одной куртке три зимы, забыла, что такое маникюр, в отпуск мы не ездили с тех пор, как поженились! А ты… ты просто взял и отдал их! Своей маме на дачку! И ты ещё спрашиваешь, что я начинаю?!
Воспоминание о сияющем лице Галины Петровны, с гордостью объявляющей за столом, какой у неё замечательный и щедрый сын, всё ещё стояло перед глазами Карины. «Андрюшенька мой, золото, а не сын, все наши с вами накопления мне и отдал! Говорит, мама, ты всю жизнь мечтала, бери, не думай ни о чём! А мы с Кариной ещё заработаем, молодые ведь!»
Каждое слово свекрови сейчас отдавалось в её голове едкой насмешкой. Особенно это «наши с вами накопления». Как будто она, Карина, имела к этим деньгам хоть какое-то отношение после такого поступка.
— Я хотел ей помочь, Карин… Она так мечтала об этой даче, ты же знаешь… Всю жизнь… — Андрей наконец стянул куртку, бросил её на стул, как будто этот простой жест мог придать ему уверенности. Он попытался подойти к ней, протянуть руку.
— Не трогай меня! — отрезала она, отступая к окну. — Она мечтала! А мы, по-твоему, не мечтали?! Мы не мечтали о своей квартире? О том, чтобы перестать платить чужому дяде за эту конуру? Чтобы у нас был свой угол, где мы могли бы… — голос её на секунду дрогнул, но она тут же взяла себя в руки. Ярость придавала ей сил. — Ты хоть представляешь, чего мне стоили эти четыре года?
Сколько раз я проходила мимо витрин с красивыми платьями, сколько раз отказывала подругам посидеть в кафе, потому что «мы копим»? Ты же тоже экономил, да, но ты хотя бы позволял себе посиделки с друзьями под пиво, я не возражала, ты же «много работаешь, устаёшь». А я?!
Она обвела рукой их маленькую кухню, где каждый предмет был куплен по самой низкой цене или достался от кого-то из знакомых. Холодильник, который гудел так, что иногда мешал спать. Плита с двумя еле работающими конфорками. Стол, покрытый старой клеёнкой. Всё это было временным, переходным этапом на пути к их мечте. Мечте, которую Андрей только что растоптал одним своим «щедрым» жестом.
— Я собирался тебе сказать, — уже более твёрдо произнёс Андрей, чувствуя, что отступать некуда, да и не хочется. Раздражение начинало в нём подниматься, вытесняя чувство вины. — Просто момент подходящий ждал. Ну, получилось так, что мама сама сказала. Что тут такого? Деньги – дело наживное. Заработаем ещё. Главное, мама счастлива.
— Момент подходящий? — Карина рассмеялась, но смех этот был сухим и злым. — Ты серьёзно? То есть, ты бы мне рассказал, когда? Когда бы мы уже пришли в банк оформлять ипотеку, а денег бы не оказалось? Или когда? После того, как твоя мама уже грядки бы там вскопала на наши деньги? «Заработаем ещё»?
Это ты так легко говоришь? А ты не думал, что я тоже имею право решать, на что тратить наши общие, подчёркиваю, общие деньги?! Ты не подумал посоветоваться со мной, прежде чем совершать такой… такой поступок?!
Она смотрела на него в упор, и в её взгляде была такая смесь обиды, гнева и разочарования, что Андрей почувствовал себя неуютно. Он ожидал скандала, но не такого. Он думал, она покричит и успокоится, как это бывало раньше по мелким поводам.
Но сейчас всё было иначе. Сейчас на кону стояло нечто гораздо большее, чем просто деньги. На кону стояло их будущее, их доверие, всё то, что они строили вместе эти четыре года. И он видел, что она не собирается так просто это прощать.
— Посоветоваться? А что бы это изменило, Карин? — Андрей наконец нашёл в себе силы посмотреть ей в глаза, и в его взгляде уже не было прежней робости, а проглядывала упрямая, почти бычья уверенность в своей правоте. Он шагнул к кухонному столу, опёрся на него костяшками пальцев, словно занимая оборонительную позицию.
— Ты бы всё равно начала возражать, говорить, что нам самим нужнее, что это наши планы. Я знаю тебя. А маме эти деньги были нужны сейчас. У неё появился шанс, хороший вариант с домиком, она давно такой искала. Что, я должен был сказать ей: «Извини, мама, но моя жена против, она хочет новую шубу или поездку на Мальдивы»? Так, по-твоему?
Его слова, пропитанные ядом и несправедливым обвинением, задели Карину за живое. Шубу? Мальдивы? Да она даже о новом пуховике боялась заикнуться, чтобы не урезать их скудный бюджет!
— Какую шубу, Андрей?! Какие Мальдивы?! Ты совсем обезумел?! — её голос сорвался на крик, тот самый крик, который она так долго сдерживала. — Я четыре года хожу в обносках! Я забыла, как выглядит салон красоты! Я каждую копейку считала, каждую тысячу несла в нашу общую копилку, в нашу мечту!
А ты… ты смеешь меня упрекать в какой-то жадности?! Да ты просто плюнул мне в душу, растоптал всё, во что я верила, ради чего я себя ограничивала!
Она подошла к нему почти вплотную, их разделял только этот старый кухонный стол, который был молчаливым свидетелем стольких их разговоров о будущем, стольких планов, теперь обратившихся в прах.
— Это были не только твои деньги, Андрей! Это были НАШИ деньги! Понимаешь? Заработанные потом и кровью, отложенные ценой моих ежедневных отказов от самых элементарных вещей! Ты не имел никакого права, слышишь, никакого права решать за нас обоих! Это не сыновний долг, это предательство! Предательство меня и нашей семьи!
— Семьи? — Андрей усмехнулся, и эта усмешка была полна презрения. — А мама, по-твоему, не моя семья? Человек, который меня вырастил, который всю жизнь на меня положил? Она для меня всегда будет на первом месте, Карина, и если ты этого не понимаешь, то мне тебя жаль. Настоящая жена бы поддержала мужа в таком решении, поняла бы, что для него важно. А ты только о деньгах и думаешь, о своих хотелках.
Он выпрямился, его лицо стало жёстким, чужим. Карина смотрела на него и не узнавала того Андрея, за которого выходила замуж. Того заботливого, немного нерешительного, но такого родного человека. Сейчас перед ней стоял кто-то другой – эгоистичный, самоуверенный и совершенно равнодушный к её чувствам.
— Мои «хотелки» — это наш общий дом, Андрей! Наше будущее! То, о чём мы с тобой вместе мечтали! Или ты уже забыл наши разговоры по ночам? Как мы выбирали район, как спорили, сколько комнат нам нужно? Как представляли, как будем обставлять детскую? Это всё были мои «хотелки», да?! — её голос снова дрогнул, но на этот раз от горькой обиды, которая волной поднималась из глубины души. — А твоя мать…
Да, она твоя мать. Но она взрослый, дееспособный человек. Она могла бы взять кредит, если ей так не терпелось. Могла бы продать что-то ненужное. Почему именно наши, последние, сбережения должны были пойти на её прихоть?! Почему ты поставил её мечту выше нашей общей?!
— Это не прихоть, Карина! Это её единственная радость на старости лет! — уже почти кричал Андрей, его лицо побагровело. Он стукнул кулаком по столу, и старая клеёнка жалобно хрустнула. — И я не собираюсь перед тобой отчитываться за каждый свой шаг, особенно когда дело касается моей матери! Я мужчина, я глава семьи, и я решаю, что и как делать! И если тебя что-то не устраивает…
Он не договорил, но Карина и так поняла, что он хотел сказать. «Если не устраивает – можешь убираться». Эта невысказанная угроза повисла в воздухе, делая его ещё более тяжёлым и удушливым. Она смотрела на его перекошенное от злости лицо, на сжатые кулаки, и понимала, что это уже не просто ссора. Это что-то гораздо большее. Это крах.
Крах всего, что было между ними. И виной тому не только эти проклятые деньги. Виной тому его слепая, эгоистичная любовь к матери, которая затмила для него всё остальное, включая её, Карину, и их так и не состоявшееся будущее.
— Если меня что-то не устраивает?.. — Карина переспросила тихо, но в этой тишине было больше угрозы, чем в любом крике. Она смотрела на его искажённое злобой лицо, на руку, всё ещё сжатую в кулак на столешнице, и что-то внутри неё окончательно перегорело.
Последняя ниточка надежды, последняя иллюзия, что это просто чудовищное недоразумение, которое можно как-то исправить, поговорить, достучаться – всё это исчезло, оставив после себя только выжженную пустоту и холодную, звенящую ясность. Он сделал свой выбор. И этот выбор был не в её пользу. Не в пользу их семьи.
— Да, именно так! — подхватил Андрей, почувствовав её отстранение и ошибочно приняв его за слабость или готовность сдаться. Он решил дожать, утвердиться в своей правоте окончательно. — Если ты не можешь понять элементарных вещей, что мать – это святое, что её счастье для меня важнее какой-то там ипотеки, каких-то стен… Да что там квартира, важнее всего!
Если ты ставишь свои мещанские мечты о квадратных метрах выше человеческих отношений, выше моего сыновнего долга, то нам действительно не по пути! Значит, я ошибся в тебе, Карина. Я думал, ты другая. А ты… ты оказалась такой же, как все. Думаешь только о себе, о своём комфорте.
Он говорил это почти с сожалением, но в этом сожалении не было ни капли раскаяния за свой поступок, только жалость к себе – что ему досталась такая «непонимающая» жена.
Он искренне верил, что поступает благородно, жертвуя их общими планами ради материнской радости, и не мог взять в толк, почему Карина не разделяет его восторга и не готова так же легко перечеркнуть четыре года их общей жизни и её личных лишений.
Карина слушала его молча, не перебивая. Её лицо стало совершенно непроницаемым, как будто она надела маску. Когда он закончил свою тираду, она не ответила ни слова. Она просто развернулась и вышла из кухни в коридор. Андрей нахмурился, не понимая её манёвра.
Неужели ушла плакать в комнату? Или собирать вещи? Он на мгновение даже почувствовал укол тревоги, но тут же подавил его праведным гневом – сама виновата, не умеет ценить настоящие чувства.
Но Карина не собиралась ни плакать, ни уходить. Она подошла к тумбочке в прихожей, где обычно лежали ключи, кошельки и всякая мелочь. Выдвинула ящик. Её движения были спокойными, даже какими-то будничными. Она достала из ящика большие хозяйственные ножницы, которыми они резали картон или упаковочную ленту. Затем нашла его портмоне, которое он бросил туда вместе с курткой.
С ножницами и портмоне в руках она вернулась на кухню. Андрей смотрел на неё с недоумением, смешанным с нарастающей тревогой. Что она задумала?
Карина подошла к столу, положила портмоне на клеёнку. Открыла его. Достала все банковские карты, которые там были – его зарплатную, кредитку, ещё какую-то, может быть, даже ту самую, с которой он снял их накопления. Она аккуратно разложила их веером на столе. Андрей молча наблюдал за её действиями, не в силах произнести ни слова, предчувствуя что-то непоправимое.
Затем она взяла ножницы. Крепко, двумя руками. И с сухим, резким щелчком перерезала пополам первую карту. Потом вторую. Третью. Пластик хрустел под стальными лезвиями. Она делала это расчётливо, без всякой видимой злости, но с такой холодной решимостью, что Андрею стало не по себе. Это было похоже на хирургическую операцию – точное, бесповоротное отсечение чего-то ненужного, отмершего.
Когда последняя карта была разрезана, она бросила ножницы на стол рядом с изуродованными кусками пластика. Подняла на Андрея глаза. В них не было слёз, не было истерики. Только лёд и сталь.
— Развод, Андрей, — сказала она ровно, чётко выговаривая каждое слово. — Можешь идти к своей маме. Теперь тебе ничто не мешает быть идеальным сыном. Свободен.
Эти два слова – «развод» и «свободен» – прозвучали в тишине кухни оглушительно. Андрей смотрел на разрезанные карты, потом на её лицо, и до него наконец начало доходить. Это не угроза. Это не попытка манипулировать. Это конец. Окончательный и бесповоротный.
И причиной тому была не только дача. Причиной был он сам. Его выбор. Его предательство. Но признать это было выше его сил. Вместо этого его захлестнула волна ответной ярости и обиды.
— Развод?! — Андрей вскинулся, словно его ударили. Краска, до этого багровая от гнева, на мгновение отхлынула от его лица, оставив нездоровую бледность. Он перевёл ошаралелый взгляд с изувеченных кусков пластика на её застывшее, непроницаемое лицо. — Ты… ты что, совсем с ума сошла? Из-за каких-то денег? Из-за того, что я матери помог? Ты готова всё разрушить?!
Он ожидал чего угодно – слёз, упрёков, даже истерики, но эта ледяная решимость, этот будничный тон, которым она произнесла страшное слово «развод», выбили его из колеи.
Он всё ещё не мог поверить, что это происходит наяву, что это не дурной сон, не очередная её вспышка, после которой они, как обычно, помирятся. Но вид разрезанных карт, этого символического уничтожения их финансовой связи, говорил красноречивее любых слов.
— Это не «какие-то деньги», Андрей, — спокойно возразила Карина, её голос был ровным, без малейшей дрожи. — Это были наши общие надежды. Наше будущее. Которое ты в одиночку решил пустить под откос. И дело не только в деньгах. Дело в тебе. В твоём отношении ко мне, к нам. Ты сделал свой выбор. Теперь я делаю свой.
Её спокойствие бесило его гораздо больше, чем любой крик. Оно обезоруживало, делало его собственные вспышки гнева какими-то жалкими и неуместными. Он чувствовал, как земля уходит у него из-под ног, как рушится привычный мир, где он всегда мог рассчитывать на её понимание, на её уступчивость в конечном итоге.
— Да ты всегда была жадной, Карина! — взорвался он, пытаясь задеть её, уязвить, вернуть себе контроль над ситуацией. — Тебя всегда только деньги и интересовали! Квартира, шмотки, комфорт! А на чувства тебе наплевать! На мои чувства, на чувства моей матери! Ты просто не способна на бескорыстие, на настоящую любовь! Я только сейчас это понял, к сожалению!
Он ходил по кухне взад-вперёд, как зверь в клетке, жестикулируя, выплёскивая своё негодование и обиду. Он не хотел признавать свою вину, ему было проще обвинить её во всех смертных грехах, представить её меркантильной эгоисткой, не способной оценить его «сыновнюю доблесть».
Карина молча наблюдала за его метаниями. Его слова больше не причиняли ей боли. Они были просто шумом, пустым звуком, который не имел к ней никакого отношения. Она уже всё для себя решила.
В этот момент на тумбочке в прихожей настойчиво зазвонил телефон. Они оба вздрогнули. Звонок вклинился в накалённую атмосферу, как незваный гость.
— Это, наверное, мама, — с вызовом сказал Андрей, останавливаясь. — Хочет поделиться радостью, рассказать, как она счастлива. Может, ты ей объяснишь, почему её сын теперь должен выбирать между ней и женой, которая ценит пластиковые карточки выше родственных уз?
Карина не ответила. Она медленно пошла в прихожую, взяла трубку. Андрей остался на кухне, но было слышно, как он напряжённо прислушивается.
— Да, Галина Петровна, здравствуйте, — голос Карины был по-прежнему спокоен, но в нём появились стальные нотки. — Да, мы доехали. Нет, всё не в порядке. Знаете, Галина Петровна, я очень «рада» за вашу дачу. Настолько «рада», что мы с вашим сыном разводимся. Да, именно так.
Потому что он решил, что его мечта важнее нашей общей. Точнее, ваша мечта оказалась важнее всего. Так что наслаждайтесь вашими огурчиками и цветочками. Надеюсь, они принесут вам больше счастья, чем вашему сыну принесла его семья. Всего доброго.
Она положила трубку, не дожидаясь ответа. В квартире повисла такая тишина, что, казалось, слышно, как пылинки оседают на мебель. Андрей влетел в прихожую, его лицо было искажено яростью.
— Ты… ты что ей наговорила?! — прохрипел он. — Ты смеешь обвинять мою мать?! Она-то здесь при чём?! Это ты… ты во всём виновата со своей жадностью и эгоизмом!
— Я сказала ей правду, Андрей, — Карина посмотрела ему прямо в глаза. — Ту правду, которую ты так боишься признать. А теперь, будь добр, собери свои вещи и уходи. К маме. К единственному человеку, который, по твоим словам, тебя понимает и ценит. И которому ты отдал наше будущее.
Он смотрел на неё несколько секунд, тяжело дыша. Потом резко развернулся, схватил свою куртку, которую так и не повесил, рванул с вешалки какую-то сумку, в которой обычно носил спортивную форму. Он не стал собирать вещи основательно, это было бы слишком долго, слишком похоже на капитуляцию. Он просто хотел уйти. Немедленно.
— Да пошла ты! — бросил он ей через плечо, уже открывая входную дверь. — Я и сам не хочу оставаться здесь ни минуты! И ты ещё пожалеешь об этом, Карина! Сильно пожалеешь, когда останешься одна со своей гордостью и своими принципами!
Дверь за ним захлопнулась. Не громко, без театрального эффекта, но окончательно. Карина осталась одна посреди прихожей. Она не плакала. Она медленно подошла к окну на кухне. Внизу, во дворе, спешили по своим делам люди, горели окна в соседних домах, жизнь продолжалась. А её жизнь только что сделала крутой, болезненный поворот. Четыре года, отданные мечте, рассыпались в прах.
Но вместо отчаяния она чувствовала странное, холодное облегчение. Словно с плеч упал тяжёлый груз. Груз чужих ожиданий, чужих приоритетов, чужой жизни, которую она пыталась совместить со своей. Теперь всё было кончено. И в этой пустоте, в этой тишине разрушенных планов, она была одна. И это, как ни странно, давало ей силы…
