Кофе остывал на столе. Майя стояла у окна, кусая губы, чтобы не разреветься. В свои тридцать восемь она не позволяла себе слабости, даже наедине с собой. Привычка держать лицо въелась в плоть и кровь, как въедается соль в кожу после долгого плавания в море.
Людмила Аркадьевна сидела за столом, неторопливо постукивая длинными ногтями по столешнице.
— Ты всегда была эгоисткой, — она произнесла это обыденно, будто сообщала прогноз погоды на завтра. — Всегда только о себе думала.
Майя резко развернулась. В глазах сверкнула сталь.
— Я эгоистка? — она сделала паузу, чтобы голос не дрогнул. — Это я семнадцать лет работала на двух работах, чтобы тебе на лекарства хватало? Это я каждые выходные приезжала забор чинить, крышу перекрывать? Я?
Людмила поморщилась, словно услышала фальшивую ноту в любимой мелодии.
— Не преувеличивай. Ты всегда любила драматизировать, — она отхлебнула чай. — Настя никогда не жалуется, в отличие от тебя.
Вот оно. Вечное сравнение. Вечная Настя — идеальная младшая сестра.
— Настя и не помогает, — тихо ответила Майя.
— Не говори ерунды. Она мне звонит каждый день.
Майя хмыкнула. Настя действительно звонила. Каждый божий день. На пять минут, между маникюром и встречей с подругами. От этого жизнь Людмилы Аркадьевны, конечно, становилась намного легче.
— У нее свои дела. Она же молодая, красивая, — продолжала Людмила. — А ты что? Всё равно одна. Детей нет, мужа нет. Тебе что, сложно матери помочь?
Майя почувствовала, как ногти впиваются в ладони. Спокойно. Только спокойно.
— Мне шестьдесят семь, Майя, — голос Людмилы стал тише, с ноткой притворной беспомощности. — Я уже не могу одна…
— Тебе шестьдесят семь, ты прекрасно водишь машину, ходишь на йогу три раза в неделю и недавно вернулась из круиза по Средиземному морю, — отрезала Майя. — Так что не надо этого театра.
Женщины смотрели друг на друга, как два бойца перед решающим раундом. Мать и дочь. Такие похожие внешне и такие разные внутри.
— Я так и знала, что на тебя нельзя положиться, — Людмила покачала головой. — Ты всегда была черствой. Вся в отца.
Это было больнее всего. Эта фраза, произносимая с детства, вонзалась острее любого ножа. «Вся в отца» — в человека, который стал табу в их доме, человека, о котором Майя знала только то, что он «бросил их ещё до её рождения».
— При чём тут отец? — Майя старалась говорить ровно. — Речь о том, что ты продала свою квартиру, отдала деньги Насте на новую машину и «первоначальный взнос», а теперь хочешь переехать ко мне, потому что твоя младшенькая занята своей жизнью.
— Ты МЕНЯ попрекаешь? — Людмила приподняла идеально выщипанные брови. — Я воспитывала тебя одна…
— Нас обеих, мама. Ты воспитывала нас обеих. И почему-то у Насти всегда были новые платья, а я донашивала за соседской девочкой. У Насти были уроки музыки, а мне ты говорила, что «медведь на ухо наступил, зачем зря деньги тратить». Настя поступила в университет, а мне ты сказала «иди работать, на что я тебя учить буду».
— Опять ты за своё! — Людмила повысила голос. — Вечно тебе что-то не так! Я старалась как могла!
Майя вздохнула. Разговор шёл по кругу, как и всегда. Как и всю её жизнь.
— Младшей ты квартиру купила, машину, — произнесла она с горечью. — Вот к ней и иди жить, пусть она за тобой ухаживает.
Людмила резко встала, едва не опрокинув чашку.
— Ты выгоняешь родную мать?
— Нет, — устало ответила Майя. — Я просто не понимаю, почему ты не идёшь к своей любимой дочери, которой отдала все свои сбережения.
— Потому что у неё муж, ребёнок! Им и так тесно!
— А у меня — жизнь, мама. Своя жизнь. И я устала быть запасным вариантом.
В окно бил свет фар проезжающих машин. Майя лежала без сна, глядя в потолок. Мать спала в соседней комнате — конечно, она осталась. Куда ей идти? К Насте? Смешно.
Ей следовало уйти от матери ещё двадцать лет назад, когда она получила свою первую зарплату. Снять хоть каморку, но свою. Но она оставалась. Сначала потому, что надо было помогать с Настей — маленькой, золотоволосой, хрупкой. Потом потому, что мать заболела — диабет, давление, что-то ещё. А потом… потом стало поздно. Жизнь выстроилась по накатанной колее, и любое изменение требовало усилий, на которые уже не оставалось сил.
Майя посмотрела на часы: 3:17. Через четыре часа нужно вставать на работу. Она закрыла глаза, но сон не шёл. Перед глазами всплывали картинки из детства.
…Ей пять. Она показывает матери рисунок — кривоватый, но старательно раскрашенный дом и три фигурки: «Это ты, я и папа». Мать вырывает листок, комкает его и швыряет в мусорное ведро: «Нет у тебя никакого папы». Она плачет весь вечер, не понимая, почему у других детей есть папы, а у неё — нет…
…Ей двенадцать. Настя — кудрявый ангелочек с голубыми глазами — разбивает мамину любимую вазу. «Это Майя! Майя толкнула меня!» — кричит сестра. Мать без разбирательств отвешивает Майе подзатыльник: «Вечно от тебя одни проблемы!»…
…Ей шестнадцать. Она приносит домой аттестат — одни пятёрки. «Молодец», — рассеянно говорит мать и возвращается к примерке нового платья для Насти. «Мам, я хочу поступать на журналистику». — «Глупости. Денег на это нет. Пойдёшь на бухгалтера, как я.»…
…Ей двадцать пять. Её повышают до старшего бухгалтера. Она приносит торт, чтобы отметить. Мать смотрит равнодушно: «Настенька поступила в университет за границей. Нужно будет ей помогать с деньгами.»…
Майя открыла глаза. На часах 4:38. Сна не было ни в одном глазу.
— Ты выглядишь ужасно, — констатировала Людмила за завтраком. — Тебе нужно следить за собой. В твоём возрасте уже нельзя надеяться только на природную красоту.
Майя промолчала, сосредоточившись на кофе. Крепкий, без сахара — единственное, что могло сейчас удержать её на ногах.
— Я тут подумала, — продолжала Людмила, намазывая масло на тост, — может, мне комнату сдавать в Настиной квартире? Всё-таки дополнительный доход…
— В Настиной квартире? — Майя подняла взгляд. — Ты имеешь в виду, в той квартире, которую ты купила ей на деньги от продажи своей?
— Ну да, — Людмила как будто не заметила иронии. — Всё равно одна комната пустует. Настя говорит, что они пока не планируют второго ребёнка.
Майя поставила чашку на стол. Внутри что-то оборвалось — последняя ниточка, которая связывала её с иллюзией, что когда-нибудь что-то изменится. Что когда-нибудь мать увидит в ней хоть что-то, кроме живого напоминания о мужчине, который её бросил.
— То есть, — медленно произнесла она, — ты отдала Насте все свои деньги, переехала жить ко мне, а теперь хочешь получать доход с квартиры, которую ей подарила?
— Почему ты всегда всё так переворачиваешь? — раздражённо поморщилась Людмила. — Я помогла ребёнку стать на ноги. Что в этом плохого?
— «Ребёнку»? Насте тридцать один год, мама! У неё муж с доходом в пять моих зарплат! А ты живёшь у меня, потому что осталась без жилья!
— Не повышай на меня голос! — Людмила стукнула ладонью по столу. — Я тебе не для того жизнь отдала, чтобы ты теперь мне грубила!
— А для чего, мама? — тихо спросила Майя. — Для чего ты мне отдала свою жизнь? Потому что я точно помню, как ты говорила: «Если бы не ты, я бы жизнь по-другому построила». Каждый раз, когда что-то шло не так, каждый раз, когда ты не могла купить себе что-то или поехать куда-то, ты говорила: «Если бы не ты…». Так для чего ты отдала мне жизнь?
Людмила побледнела. На мгновение в её глазах промелькнуло что-то похожее на понимание, но тут же исчезло.
— Ты передёргиваешь, — она поджала губы. — Я никогда такого не говорила.
Майя почувствовала смертельную усталость. Спорить не было сил. Доказывать — тем более. Годы, проведённые в попытках заслужить материнскую любовь, научили её одному: некоторые вещи невозможно получить, сколько бы ты ни старался.
— Я на работу, — она встала из-за стола. — Вернусь поздно.
Рабочий день тянулся бесконечно. Цифры плыли перед глазами, коллеги обходили её стороной, чувствуя мрачное настроение. Даже начальник, заглянув с очередным поручением, только молча положил папку на стол и ретировался.
В обед позвонила Настя.
— Привет, сестрёнка! — голос в трубке звенел, как колокольчик. — Как ты?
— Нормально, — Майя старалась говорить ровно. — Что случилось?
— Почему сразу «случилось»? — Настя притворно обиделась. — Просто звоню узнать, как вы там с мамой.
— Хорошо, — коротко ответила Майя. — Она в полном порядке.
— Слушай… — Настя перешла на доверительный шёпот. — Мама говорит, что ты на неё кричала утром. Она расстроена.
Майя прикрыла глаза. Ну конечно. Мать уже нажаловалась.
— Мы просто поговорили. Никто ни на кого не кричал.
— Майя, ну ты же знаешь маму, — в голосе Насти появились покровительственные нотки. — Она пожилой человек, у неё больное сердце. Нельзя её так волновать.
— У неё здоровое сердце, Настя. Она недавно проходила полное обследование.
— Неважно! — отрезала сестра. — Важно относиться к матери с уважением. Мне кажется, ты не понимаешь, как нам повезло, что…
— Что она отдала тебе все свои деньги, а живёт со мной? — перебила Майя. — Да, мне безумно повезло.
В трубке повисло молчание.
— Ты всегда была эгоисткой, — наконец сказала Настя тем же тоном, каким это говорила мать. — Всегда только о себе думала.
Майя вдруг рассмеялась. Громко, искренне, до слёз. Потому что это было настолько абсурдно, что даже не обидно.
— Что смешного? — возмутилась Настя.
— Ничего, — Майя вытерла глаза. — Просто вы с мамой используете одни и те же фразы. Как будто по методичке.
— Знаешь что, — голос Насти стал ледяным, — если тебе так тяжело заботиться о матери, я могу забрать её к себе. Мы что-нибудь придумаем.
— Правда? — Майя не смогла скрыть удивления. — А как же «у вас мало места» и «ребёнок, муж»?
— Мы что-нибудь придумаем, — повторила Настя. — В отличие от некоторых, я не считаю заботу о родителях обузой.
Майя промолчала. Что тут скажешь? Что семнадцать лет она оплачивала счета, покупала лекарства, чинила крышу в дачном домике, куда каждое лето уезжали мать с Настей? Что она отказалась от предложения работы в другом городе, потому что «как же мама одна»? Что она каждый божий день звонила, приезжала, спрашивала: «Тебе что-нибудь нужно?»
— Хорошо, — сказала она вместо этого. — Приезжай сегодня, забирай. Я помогу собрать вещи.
— Я… — Настя запнулась. — Я не могу сегодня. У меня маникюр, а потом мы с Лёшей идём в ресторан. Его повысили.
— Поздравляю, — автоматически ответила Майя. — Тогда завтра.
— Завтра у Мишеньки утренник в садике… А потом мы…
— Настя, — Майя перебила сестру, — либо ты забираешь маму к себе, либо не читаешь мне нотации о том, как я должна к ней относиться. Договорились?
— Ты невыносима! — выпалила Настя и отключилась.
Майя посмотрела на погасший экран телефона и впервые за долгое время почувствовала что-то похожее на радость. Она не уступила. Не прогнулась. Не стала извиняться за то, чего не делала. Маленькая, но победа.
Когда Майя вернулась домой, в квартире пахло пирогами. Её любимыми — с яблоками и корицей.
— Я подумала, что нам нужно поговорить, — Людмила стояла у плиты в фартуке. — Я, наверное, была слишком резкой утром.
Майя замерла в дверях. Такое случалось редко, но случалось — мать признавала, что была неправа. Обычно это означало, что она хотела что-то получить. Новое платье, путёвку на море, помощь с ремонтом. Пироги с яблоками были предвестниками очередной просьбы.
— Я сделала твои любимые, — Людмила улыбнулась почти искренне. — Помнишь, как ты любила их в детстве?
Майя помнила. Помнила, как мать пекла их на день рождения Насти. Как она сама сидела за столом, глотая слёзы, потому что на её день рождения никогда не было пирогов — «денег нет, и вообще, кому нужны эти глупости, ты уже взрослая».
— Помню, — она повесила куртку на вешалку. — Давай поговорим.
Они сели за стол. Людмила разлила чай, отрезала кусок пирога, пододвинула тарелку к Майе.
— Я тут подумала… — начала она. — Мы с тобой всегда ладили…
Майя чуть не поперхнулась чаем. «Ладили» — это слово точно не описывало их отношения.
— …и я понимаю, что тебе сложно одной оплачивать все счета.
А, вот оно что. Деньги. Конечно.
— Так что я решила сдавать комнату в Настиной квартире и половину денег отдавать тебе. На расходы.
Майя медленно поставила чашку.
— То есть, ты продала свою квартиру, купила жильё Насте, а теперь собираешься сдавать комнату в её квартире и великодушно делиться со мной половиной дохода?
— Ну да, — Людмила улыбнулась. — Разве это не справедливо? Настя получила жильё, а ты будешь получать деньги.
Майя смотрела на мать и не узнавала её. Или, наоборот, видела впервые такой, какая она есть — без иллюзий, без детской надежды, что когда-нибудь она станет… нормальной. Любящей. Справедливой.
— А тебе не кажется, что справедливо было бы купить жильё нам обеим? — спросила она тихо. — Или хотя бы помочь мне с первоначальным взносом, как ты помогла Насте?
Людмила нахмурилась.
— У тебя уже есть квартира.
— Это не моя квартира, мама. Это твоя квартира. В которой я живу, потому что ты сказала «зачем тебе своя, всё равно ты замуж не выйдешь, детей у тебя не будет, живи тут, а я перееду к Насте, когда она родит».
— Я такого не говорила!
— Говорила. Пять лет назад. Когда Настя только познакомилась с Лёшей.
Людмила поджала губы.
— Ты всегда всё переворачиваешь и передёргиваешь. Я просто хотела как лучше.
Майя смотрела на мать и понимала: ничего не изменится. Никогда. Этот разговор можно вести бесконечно, и он всегда будет заканчиваться одним и тем же: «Я хотела как лучше», «Ты всё передёргиваешь», «Настя бы никогда».
— Знаешь, — сказала она, отодвигая тарелку с нетронутым пирогом, — я устала. Я смертельно устала от этого всего. От попыток доказать, что я тоже чего-то стою. От того, что каждый раз, когда ты смотришь на меня, ты видишь человека, который тебя бросил, а не свою дочь.
Людмила побелела.
— Ты не смеешь…
— Смею, — Майя поднялась из-за стола. — Я смею говорить правду. Ты ненавидишь меня, потому что я похожа на него. Потому что каждый раз, глядя на меня, ты вспоминаешь, как он ушёл, когда узнал, что ты беременна. И ты наказываешь меня за это всю мою жизнь.
Людмила вскочила, опрокинув чашку. Чай растекся по скатерти, но ни одна из женщин не обратила на это внимания.
— Ты ничего не знаешь! — закричала она. — Ничего! Он не просто ушёл! Он сказал, что я не нужна ему! Что ребёнок не нужен! Что всё это — ошибка!
— И поэтому ты решила, что я должна расплачиваться за это всю жизнь? — тихо спросила Майя.
— Ты… ты… — Людмила задыхалась от ярости. — Ты — его копия! Такая же холодная, расчётливая! С первого дня ты была такой! Даже не плакала, когда родилась! Просто смотрела своими глазищами — его глазами! — и молчала!
Майя стояла, оглушённая. Впервые в жизни мать говорила о её отце. Впервые — о том, что она чувствовала, когда он ушёл. И это было страшно. Страшнее, чем все годы тихой ненависти, завуалированной под заботу.
— Я просила у него помощи, — Людмила опустилась на стул, внезапно постаревшая, сгорбленная. — Когда ты родилась. Когда нам нечего было есть. Знаешь, что он сказал? «Я предлагал тебе аборт. Ты отказалась. Теперь это твои проблемы».
Майя молчала. Что тут скажешь? Что она не виновата в поступках своего отца? Что она — не он? Что она всю жизнь пыталась доказать, что достойна любви?
— Когда родилась Настя, — продолжала Людмила, — её отец хотя бы деньги присылал. Иногда. Не сбежал, как твой.
— И поэтому ты решила, что Настя достойна любви, а я — нет? — голос Майи дрогнул.
Людмила подняла глаза — пустые, без слёз.
— Я старалась, — сказала она. — Но каждый раз, когда я смотрела на тебя… я видела его. И не могла… не могла простить. Ему. Себе. За то, что поверила. За то, что любила.
Майя слушала и понимала: вот оно. Вот причина, по которой её детство и юность, её вся жизнь была пропитана чувством вины за то, что она просто родилась. Не её вина. Не её выбор. Но её крест.
— Я не мой отец, — тихо сказала она. — Я — это я. Майя. Твоя дочь. Которая всю жизнь пыталась заслужить твою любовь.
Людмила подняла взгляд — тяжёлый, усталый.
— Я знаю, — сказала она. — Знаю, что ты не виновата. Но я не могу… не могу это изменить. Прости.
Это «прости» прозвучало не как извинение, а как приговор. Как признание того, что она никогда не сможет любить свою старшую дочь. Не потому, что Майя плохая или недостойная. А потому, что любовь нельзя вырастить на почве, отравленной ненавистью.
— Завтра я помогу тебе собрать вещи, — сказала Майя после долгого молчания. — Настя заберёт тебя к себе. И мы… постараемся жить дальше. Каждый своей жизнью.
Людмила кивнула. Без возражений. Без драмы. Словно в глубине души она всегда знала, что этот день настанет.
А Майя вдруг почувствовала странное облегчение. Словно тяжёлый камень, который она несла всю жизнь, наконец упал с её плеч. Не потому, что мать вдруг полюбила её или признала свою неправоту. А потому, что она сама наконец приняла: есть вещи, которые нельзя изменить.
Есть люди, чью любовь нельзя заслужить. И это не делает её хуже или менее достойной. Это просто факт, с которым нужно жить. И двигаться дальше. Без оглядки. Без надежды на то, что однажды всё изменится.
Потому что некоторые раны не заживают. Они просто становятся частью тебя. И ты учишься жить с ними. День за днём. Год за годом. Всю жизнь.
