Холодная, вязкая влага мгновенно пропитала тонкую ткань на бедре, заставляя мышцы непроизвольно сжаться.
Я даже не сразу поняла, что именно произошло, просто ощутила, как по ноге ползет что-то мерзкое, липкое и совершенно чужеродное моему праздничному настроению.
Взгляд медленно опустился вниз, фиксируя катастрофу. На моем безупречном платье цвета топленого молока, которое я с таким трудом подобрала к туфлям, расплывалось огромное, безобразное багровое пятно. Оно пульсировало, жадно захватывая сантиметр за сантиметром дорогого натурального шелка, словно живая язва.
— Ой! — вскрик прозвучал неестественно громко и театрально, будто в плохом водевиле.
Катя замерла надо мной, картинно прикрыв рот ладонью с длинным, хищным маникюром, а в другой руке она все еще сжимала ножку пустого бокала.
Ее глаза, густо подведенные черным, совершенно не выражали испуга или раскаяния; в них плясали злые, торжествующие искры, которые она даже не трудилась скрывать.
— Елена Николаевна, боже мой, какая неприятность! — она сделала шаг назад, едва не наступив на подол собственного пышного платья, напоминающего взбитые сливки. — Я такая неловкая сегодня, наверное, от волнения каблук подвернулся… Простите ради бога! Надеюсь, это не единственное ваше приличное платье?
Музыка резко стихла, словно диджей поперхнулся звуком.
Тридцать гостей со стороны жениха и столько же со стороны невесты замерли, вилки с закусками зависли в воздухе. Андрей, мой сын, сидел во главе стола и растерянно моргал, переводя непонимающий взгляд с моей испорченной одежды на свою сияющую жену.
Она сделала это специально, и в этом не было ни капли сомнения.
Я знала это, и она прекрасно видела, что я знаю, но это знание только раззадоривало её. Это была не просто неловкость или случайность, это был плевок в лицо, публичная казнь, призванная показать, кто теперь главная женщина в этой семье. Весь сегодняшний день превратился в сплошное испытание на прочность, в изощренную пытку улыбками.
Катя, эта напористая девица, которую Андрей привез полгода назад, вела себя так, словно входила в королевскую семью, чтобы занять трон. Только вот «королевой-матерью» она видела себя, а меня — досадной помехой, старым комодом, который давно пора вынести на помойку, чтобы освободить место для модной мебели.
— Мам, ну ты чего молчишь? — голос Андрея дрогнул, выдавая его растерянность. — Иди в дамскую комнату, замой холодной водой… Может, еще отойдет?
Он не видел правды, потому что любовь часто бывает слепа, а любовь к человеку, умеющему носить маски, слепа вдвойне. Он видел лишь свою «хрупкую» Катеньку, которая так перенервничала на собственной свадьбе, что руки дрожат.
Я медленно, с достоинством поднялась со стула, чувствуя, как мокрая ткань неприятно липнет к коже. Ощущение было такое, словно меня с головы до ног облили не благородным вином, а грязными помоями — липко, противно и невыносимо унизительно.
Катя стояла непозволительно близко, нарушая все личные границы. Она буквально нависала надо мной, наслаждаясь моментом своего триумфа, а ее пышная, многослойная фата струилась по полу, занимая собой все пространство между стульями. Это белое облако тюля казалось насмешкой над самим понятием невинности и чистоты.
— Не переживайте так сильно, мамочка, — прошипела она еле слышно, наклонившись к моему уху. — Все равно этот цвет вас старит, пора привыкать к более темным тонам.
Это стало той самой последней каплей, которая переполнила чашу моего долготерпения.
Внутри меня не вспыхнула ярость, не было и горькой обиды, которой она так ждала. Вместо этого пришла ледяная, абсолютная ясность, словно кто-то протер мутное стекло, и мир вдруг стал резким, контрастным и простым.
— Ну что ты, деточка, — мой голос прозвучал спокойно, даже ласково, что заставило её удивленно моргнуть. — С кем не бывает, дело житейское. Сейчас мы всё исправим.
Я улыбнулась ей той мягкой улыбкой, которой обычно успокаивают неразумных детей.
Катя на секунду растерялась, сбитая с толку моей реакцией. Она ждала скандала, ждала истерики, ждала, что я убегу рыдать, а она останется здесь великодушной победительницей, принимающей утешения гостей.
Я протянула руку, но не к бумажным салфеткам, лежащим на столе в красивой подставке. Мои пальцы, жестко, по-хозяйски, ухватили край ее роскошной, длинной фаты, которая так удачно лежала рядом. Ткань на ощупь оказалась неприятной — шершавой, синтетической и жесткой.
— Вы что делаете? — пискнула Катя, еще не веря своим глазам.
Я не удостоила её ответом.
Резким, уверенным движением я подтянула к себе облако белого тюля. Катя дернулась всем телом, ее голова мотнулась назад, так как фата была надежно закреплена в высокой прическе десятками невидимок.
— Стой смирно, — приказала я тоном, не терпящим возражений.
Я с силой прижала белоснежный фатин к своему мокрому бедру и начала тщательно, с нажимом растирать вино. Красное на бежевом мгновенно превращалось в красное на белом. Багровые разводы жадно впитывались в пористую структуру тюля, превращая воздушное украшение в грязную, пятнистую тряпку.
— Мама! Ты что творишь?! — Андрей вскочил, с грохотом опрокинув свой стул.
Зал ахнул единым выдохом, кто-то из родственников невесты начал грузно подниматься со своих мест. Катя взвизгнула, пытаясь вырваться, но я держала крепко: одной рукой за её локоть, другой — комкая фату и вытирая ею свое испорченное платье.
— Отпустите! Вы мне прическу испортите, вы нормальная вообще?! — она уже не играла, в ее голосе звенел настоящий, неподдельный страх.
— Ой, случайно! — я посмотрела ей прямо в глаза, с точностью хирурга передразнивая ее интонацию пятиминутной давности. — Рефлекс, милая. Увидела тряпку — вытерла, у хорошей хозяйки ничего не должно пропадать. Мы же квиты?
Я разжала пальцы, отпуская её.
Катя отшатнулась, едва удержав равновесие. Ее прическа перекосилась, шпильки торчали в разные стороны, как антенны, а роскошная фата, гордость ее образа, свисала с плеч грязным, винно-кровавым лохмотьем. Она больше не выглядела невестой, скорее напоминала участницу вульгарной драки в придорожном кафе.
— Ты сумасшедшая! — выплюнула она, забыв про «вы». — Андрей, ты видишь?! Она ненормальная! Выгони её немедленно!
Андрей стоял бледный как полотно, его губы дрожали. Он переводил растерянный взгляд с меня, спокойной и собранной, на визжащую Катю.
Я аккуратно отряхнула руки, словно стряхивая невидимую пыль после грязной работы. Пятно на платье, конечно, никуда не делось, но это уже не имело ровным счетом никакого значения.
— Сынок, — сказала я громко, беря со стола микрофон, который ведущий неосмотрительно оставил включенным.
Звук моего голоса, усиленный аппаратурой, ударил по ушам гостей, заставив всех замолчать.
— Я не договорила свой тост, — продолжила я, глядя прямо на сына.
В зале повисла такая плотная, звенящая тишина, что казалось, можно услышать, как бьются сердца. Свекр Кати, грузный мужчина с багровым лицом, медленно опустился обратно на стул, тяжело дыша.
Катя, судорожно пытаясь отцепить от волос испорченную фату, злобно зашипела:
— Заткнись! Уходи отсюда, старая ведьма!
Но я уже не смотрела на нее, она перестала для меня существовать. Я спокойно открыла свою сумочку. На свет появилась плотная кожаная папка с документами и тяжелая связка ключей с брелоком в виде маленького серебряного домика.
При виде ключей истерика Кати прекратилась мгновенно, словно кто-то невидимый дернул за рубильник.
Ее глаза расширились, и в них снова зажегся тот самый знакомый огонек — алчный, расчетливый, холодный. Квартира. Моя «сталинка» с высокими потолками, которую она так жаждала заполучить.
Она знала. Мы обсуждали это полгода назад, когда я, поддавшись уговорам сына, пообещала, что на свадьбу сделаю им королевский подарок. Я собиралась переехать на дачу, в старый, но уютный дом, оставив молодым простор для жизни. Катя тогда ходила по моим комнатам, трогала вещи, морщила нос от моих книг и картин, уже планируя, что и куда выбросит.
Катя перестала дергать фату и даже попыталась выдавить из себя подобие улыбки.
— Елена Николаевна… — начала она елейным, дрожащим голоском. — Ну зачем же при всех… Мы же одна семья… Погорячились обе, с кем не бывает, нервы…
Она искренне думала, что победила. Что я, привыкшая сглаживать углы ради мира в семье, сейчас отдам ключи, извинюсь за сцену с фатой, и мы продолжим этот лицемерный фарс.
— Я действительно планировала подарить вам эту квартиру, — мой голос в микрофон звучал твердо и уверенно. — Андрей знает. Я даже оформила дарственную у нотариуса, все честь по чести.
Я подняла папку повыше, чтобы всем было видно.
Андрей сделал неуверенный шаг ко мне, протягивая руку.
— Мам, не надо сейчас… Давай потом поговорим, дома…
— Нет, сынок. Потом будет уже поздно, — мягко остановила я его. — Я хочу, чтобы ты все понял сейчас.
Я демонстративно повертела ключи на пальце, металл мелодично звякнул в тишине.
— Квартира с евроремонтом. Исторический центр. Мечта, а не старт для молодой семьи, правда, Катя? Ты ведь уже и шторы присмотрела новые в гостиную, вместо моих «пыльных тряпок»?
Невеста кивнула, как китайский болванчик, не в силах оторвать жадного взгляда от заветной связки.
— Но сегодня, — продолжила я, меняя интонацию, — когда Катя «случайно» облила меня вином, я вспомнила один очень интересный момент, который случился всего час назад.
Я достала свой телефон.
Это произошло перед самым началом банкета. Я зашла в туалетную комнату ресторана, чтобы поправить прическу. Кабинки были заняты, и из одной доносился знакомый голос Кати. Она разговаривала со своей подружкой, не стесняясь в выражениях. Я тогда не вышла, не стала устраивать скандал. Я стояла у раковины, смотрела на свое отражение и слушала. А потом рука сама потянулась к телефону.
— У меня тут есть одна занимательная аудиозапись, — сказала я, обращаясь к залу. — Думаю, прежде чем я отдам ключи от своей квартиры, все присутствующие должны это услышать. Особенно ты, Андрей.
— Не смей! — визгнула Катя, понимая, что игра окончена.
Но я уже нажала на значок воспроизведения и поднесла микрофон к динамику смартфона. Качество записи было отличным, кафельная плитка в туалете создала идеальную акустику.
«…Да потерплю я эту старую каргу, Ленка, куда я денусь! Господи, ну ты видела её кислую рожу? Строит из себя интеллигенцию в пятом поколении. Ничего. Сегодня ключи заберу, документы подпишем, а через месяц я устрою ей такую сладкую жизнь, что она сама на дачу свалит впереди собственного визга. А не свалит — в дом престарелых сдам, я уже узнавала, есть недорогие варианты в области. Андрей? Ой, да он телок, мямля. Что я скажу, то и будет. Поплачу, в ногах поваляюсь — и он мамочку сам выставит. Главное — хату отжать, центр города все-таки, а там разберемся…»
Запись закончилась, но эхо её слов, казалось, все еще висело в воздухе.
В зале повисла тяжелая, душная пауза, словно из помещения разом выкачали весь кислород. Я посмотрела на Андрея. Он стоял, не шевелясь, и смотрел на телефон в моей руке так, словно это была ядовитая змея. Его лицо, обычно мягкое и доброе, сейчас заострилось, стало чужим и взрослым. Он медленно, очень медленно повернул голову к своей невесте.
— Катя… — прошептал он одними губами. — Ты правда это сказала?
— Это монтаж! — закричала она, срываясь на ультразвук и топая ногой. — Это она все подстроила! Нейросети! Она меня ненавидит! Андрюша, ты что, веришь ей?! Этой старой маразматичке?
Она осеклась, поняв, что снова проговаривается, но слово уже вылетело.
— «Старой карге»? — подсказала я спокойно. — Или «маразматичке»? Как ты меня там еще называла за глаза, пока ела мои пироги?
Гости со стороны невесты начали неловко переглядываться, кто-то прятал глаза. Подружка, та самая Ленка, с которой велся разговор, вжалась в стул, стараясь слиться с интерьером.
Андрей смотрел на жену так, будто впервые её увидел без фильтров и масок. Словно с неё слетела не только фата, но и кожа, обнажив гнилое, черное нутро.
— Телок, значит? — тихо, с пугающей интонацией переспросил он.
— Зайчик, ну это шутка была! Девичьи разговоры, мы просто дурачились! — Катя попыталась схватить его за руку, заглянуть в глаза.
Андрей отдернул руку резко, брезгливо, будто коснулся чего-то склизкого и заразного.
— Вон, — сказал он отчетливо.
— Что? — Катя замерла с открытым ртом.
— Вон отсюда, — голос сына окреп, налился сталью. — Свадьба окончена. Представление завершено.
— Ты не можешь! — она топнула ногой, по лицу пошли красные пятна. — У нас гости! У нас банкет оплачен! Родители смотрят! Ты меня позоришь!
— Банкет оплатила моя мать, — отрезал Андрей жестко. — Та самая, которую ты собралась в дом престарелых сдавать. И квартиру эту покупал мой отец, а не мы с тобой заработали.
Он повернулся ко мне. В его глазах стояли слезы, но это были слезы очищения, слезы человека, у которого наконец-то упала пелена с глаз. Ему было больно, невыносимо больно осознавать предательство, но он выдержал удар.
— Прости меня, мам, — глухо сказал он. — Прости, что я был таким слепым идиотом.
Я просто кивнула ему, поддерживая взглядом.
Затем я подошла к столу молодых. Положила папку с дарственной на тарелку невесты, прямо поверх нетронутого салата.
Медленно, с нескрываемым удовольствием, разорвала плотную бумагу пополам. Звук разрываемой бумаги прозвучал в тишине как выстрел. Потом сложила половинки и разорвала еще раз. И еще. Мелкие обрывки посыпались на скатерть как бумажный снег.
— Ключи я оставлю себе, — сказала я, пряча связку обратно в сумку. — Я передумала переезжать на дачу. Мне и дома хорошо. Слишком много там моих воспоминаний, чтобы отдавать их в чужие, недобрые руки.
Катя стояла красная, растрепанная, с перекошенным от бессильной злобы лицом. От образа «нежной феи» не осталось и следа. Сейчас передо мной стояла обычная базарная торговка, у которой сорвалась крупная сделка.
— А ты, Катенька, — я указала на грязный ком фатина, валяющийся на полу, — можешь забрать фату. В хозяйстве пригодится — полы мыть в съемной квартире. Она теперь как раз подходящего цвета. И фактура хорошая, жесткая. Грязь оттирать — самое то, уж поверь моему опыту.
Я поправила ремешок сумки на плече.
Пятно на бедре все еще холодило кожу, но мне было удивительно тепло внутри. Я чувствовала себя легкой, словно сбросила тяжелый рюкзак с камнями, который тащила последние полгода.
— Андрей, такси мне вызовешь? — спросила я буднично, не обращая внимания на вопли и проклятия, которые начала изрыгать Катя.
— Я сам тебя отвезу, — твердо сказал сын. — Сейчас, только пиджак возьму и ключи от машины.
Он снял бутоньерку с лацкана и швырнул её на стол, прямо в тарелку с заливным. Цветок жалко звякнул о фарфор перед носом несостоявшейся тещи, которая сидела с открытым ртом, хватая воздух как рыба.
Мы шли к выходу через весь зал под странный, сюрреалистичный аккомпанемент. Кто-то молчал, кто-то испуганно шептался. А дядя Миша, старший брат моего покойного мужа Сергея, вдруг встал и начал медленно, но громко аплодировать. К нему присоединились еще несколько человек из нашей родни. Это были аплодисменты не нам, а справедливости.
Катя что-то кричала нам в спину про адвокатов, про моральный ущерб, про то, что мы ей заплатим за каждую слезинку.
Пусть кричит. Собака лает — караван идет.
Я вышла на улицу и глубоко вдохнула. Вечерний воздух был прохладным и невероятно свежим, пахло надвигающимся дождем и озоном.
Я села в машину сына, на привычное переднее сиденье. Он молчал, сжимая руль так крепко, что кожа на пальцах натянулась. Он смотрел только вперед, на серую ленту дороги.
— Платье жалко, красивое было, — сказал он наконец, когда мы отъехали от ресторана на пару кварталов.
— Платье — это просто тряпка, сынок, — ответила я, глядя на мелькающие за окном огни вечернего города. — Купим новое, еще лучше. Зато мы сегодня избавились от грязи, которая не отстирывается ни в одной химчистке. От грязи в душе.
Мы ехали домой. В мою квартиру. В мою крепость, которую я чуть было не сдала врагу без боя.
Я вспомнила, как Катя ходила по моей кухне, брезгливо отодвигая мои баночки со специями, как перевешивала полотенца, заявляя, что они «пахнут старостью». Как она морщилась при виде фотографий дедушки на стене. Теперь этого не будет.
Там, дома, на кухне пахнет кофе и корицей, а не ложью и притворством. Там вещи лежат на своих местах и хранят память о тех, кто любил по-настоящему, кто строил этот дом с любовью.
Андрей включил радио, чтобы заглушить свои мысли. Играла какая-то старая, спокойная мелодия, кажется, саксофон.
Я откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Завтра будет сложный, суетливый день. Развод, дележка свадебных подарков, неизбежные сплетни родственников и звонки с извинениями. Но это будет завтра. С этим мы справимся.
А сегодня я спасла сына. И спасла свой дом.
Это стоило одного испорченного платья. И даже одной испорченной свадьбы, которая все равно была бы началом конца.
Я еду домой. Это ощущение было важнее всего — твердое, как гранит. Я не стала жертвой, я не позволила себя сломать. Я защитила свои границы и свое достоинство.
Кажется, я впервые за эти долгие, напряженные полгода дышала полной грудью, без спазма в горле.
— Мам, — тихо позвал Андрей, не отрывая взгляда от дороги.
— Да?
— Заваришь чай? Тот, с чабрецом и мятой, как в детстве?
— Конечно, сынок. Конечно заварю. И пирог испеку, твой любимый, с вишней.
Мы ехали по ночному городу, оставляя позади ресторан, истеричные крики, грязную фату и чужую, злую жизнь, которая так и не смогла пустить ядовитые корни в нашей семье. Дождь начал барабанить по крыше, смывая пыль и усталость этого бесконечного дня. Все будет хорошо. Теперь точно — все будет хорошо.
