— Ты привел свою маму жить к нам в однушку, потому что ей скучно одной в трехкомнатной квартире?! И ещё ты предлагаешь мне спать на раскладушке на кухне?! Ваня, ты серьезно решил выселить меня с кровати ради капризов матери? — возмущалась жена, увидев свекровь, раскладывающую свои вещи в их единственном шкафу.
Екатерина стояла в дверном проеме, даже не сняв куртку. В руках у неё был пакет с продуктами, который теперь казался неподъемным, словно набитым свинцом. Её взгляд метался от мужа, который старательно делал вид, что протирает пыль на телевизоре, к широкой спине Нины Павловны. Свекровь, ничуть не смущаясь присутствием невестки, методично вынимала из огромной клетчатой сумки свои необъятные трикотажные кофты и укладывала их на полку, где еще утром лежали Катины джинсы и свитера.
— Катя, не начинай, пожалуйста, — Иван наконец повернулся, но в глаза жене смотреть избегал. Он теребил в руках тряпку, комкая её, как школьник, пойманный за курением. — Маме там плохо одной. Стены давят. У неё давление третьи сутки не падает, врач сказал, нужен присмотр и положительные эмоции. А какие там эмоции? Телевизор и пустота.
— Пустота? — переспросила Катя, ставя пакет на пол. Стеклянная банка с соусом внутри звякнула о плитку. — У неё семьдесят квадратных метров, Ваня. Сталинка с потолками три метра. Там можно на велосипеде кататься. А у нас тридцать три квадрата общей площади. Ты понимаешь, что физика не позволяет впихнуть невпихуемое?
Нина Павловна, услышав разговор о своей недвижимости, медленно обернулась. На её лице было написано снисходительное терпение, с каким смотрят на неразумных детей или лающих мелких собачонок. Она держала в руках стопку наволочек с цветочным принтом, которые пахли чем-то затхлым и сладковатым — запахом чужого, давно не проветриваемого шкафа.
— Здравствуй, Катенька, — произнесла она ровным, густым голосом. — Не нужно так нервничать с порога. Квартира большая, но холодная. Души в ней нет. А здесь у вас жизнь, уютно. Я много места не займу. Вот, свои наволочки привезла, чтобы твои не застирывать. У меня белье хорошее, льняное, еще советское.
Катя прошла в комнату, перешагивая через баулы, загромоздившие узкий проход. Их было три. Огромные, пухлые сумки, набитые под завязку. Сверху на одной из них лежал свернутый в рулон ковер.
— Ковер-то зачем? — тихо спросила Катя, чувствуя, как реальность начинает плыть перед глазами от абсурда происходящего.
— На пол постелить, — деловито объяснила Нина Павловна, запихивая Катину стопку нижнего белья вглубь полки, сминая кружева в бесформенный ком. — У вас ламинат голый, холодом тянет. Ноги застудить — раз плюнуть. Я вот смотрю, у тебя тут всё как-то нерационально сложено. Я переберу на днях, место освободим.
— Не надо ничего перебирать, — Катя сделала шаг к шкафу, но наткнулась на выставленный локоть мужа. Иван мягко, но настойчиво преградил ей путь.
— Катюш, ну правда, давай потом, — зашептал он ей в ухо, обдавая запахом жареной картошки. — Человек с дороги, устал. Мы на такси ехали, её укачало. Сейчас всё утрясется, разложимся, чай попьем. Я картошки нажарил, с луком, как ты любишь.
Катя посмотрела поверх плеча мужа на их кровать. Единственное место в квартире, где можно было вытянуть ноги и почувствовать себя человеком после двенадцатичасовой смены на ногах. Сейчас эта кровать была похожа на лежбище кочевого табора. Поверх их стильного серого покрывала было наброшено какое-то пестрое, вязаное крючком одеяло. В изголовье громоздилась гора подушек разного калибра — от громадных перьевых до маленьких думок. Посреди этого великолепия восседал плюшевый медведь с оторванным ухом — видимо, семейная реликвия.
Их кот, британец Марс, сидел на подоконнике с прижатыми ушами и смотрел на захват территории с немым ужасом. Обычно он спал в центре кровати, но сейчас его место было занято стопкой журналов «Здоровье» и вязанием.
— Ваня, — Катя говорила очень тихо, стараясь, чтобы голос звучал твердо. — Где я буду спать? Вот конкретно сегодня. Где?
Иван почесал затылок, виновато улыбаясь.
— Ну, мы подумали… Маме нужен ортопедический матрас. Ты же знаешь, у неё грыжа в поясничном отделе, ей на жестком нельзя, но и на провисшем нельзя. Наша кровать ей идеально подошла. Она прилегла днем — говорит, спина сразу прошла. А мы с тобой молодые, здоровые. На кухне места достаточно. Я там всё замерил.
— Что ты замерил? — Катя почувствовала, как внутри начинает закипать холодная ярость. — Расстояние от холодильника до мусорного ведра?
— Да ну что ты утрируешь! — Иван всплеснул руками. — Раскладушка туда встает отлично. Если стол сдвинуть к окну, а стулья вынести в коридор. В тесноте, да не в обиде. Это же временно. Пока мама в себя придет, пока тоска отпустит.
Нина Павловна тем временем закончила с полкой и, тяжело вздохнув, опустилась на край кровати. Пружины жалобно скрипнули. Она по-хозяйски поправила вязаное одеяло и потянулась к пульту от телевизора, который лежал на тумбочке со стороны Кати.
— Ой, Ваня, включи мне тот канал, где про суды рассказывают, — попросила она, полностью игнорируя присутствие невестки. — А то я в кнопках этих ваших запуталась. И подушку мне подосбей, жестковато.
Катя смотрела, как её муж, здоровый тридцатилетний мужчина, бросается взбивать подушки, суетится, подтыкает одеяло. Он выглядел абсолютно счастливым в своем рабском служении. В этой комнате, где раньше пахло её духами и свежестью, теперь стоял густой, тяжелый запах валерьянки и старых вещей. Воздух стал плотным, липким. Казалось, что кислород заканчивается с каждым вдохом Нины Павловны.
— Значит, временно? — переспросила Катя, глядя на три огромных баула, которые даже не начали разбирать. — Судя по количеству багажа, Ваня, мама собралась в кругосветное путешествие, а не в гости на пару дней.
— Ну зачем ты так грубо? — обиженно протянула свекровь, не отрываясь от экрана, где уже кто-то громко делил имущество. — Я просто взяла всё необходимое. Чтобы вас не объедать и не обременять. У меня там и крупы свои, и консервы.
Катя развернулась и вышла на кухню. Там было темно. Она щелкнула выключателем. Взгляд уперся в советскую раскладушку с брезентовым основанием, прислоненную к стене за холодильником. Ржавые пружины торчали в разные стороны, как зубы дракона. Иван действительно подготовился. Он не просто привез мать. Он спланировал это вторжение, достал откуда-то из гаража этот пыточный инструмент и уже мысленно уложил на него собственную жену.
Катя смотрела на брезентовое чудовище, прислоненное к стене, и чувствовала, как реальность происходящего начинает напоминать дурной сон. Ржавые пружины, местами вылезшие из пазов, напоминали оскал старой, голодной рыбы. От раскладушки пахло сыростью гаража, плесенью и мышиным пометом. Этот запах мгновенно заполнил крохотную шестиметровую кухню, перебивая аромат жареной картошки и превращая уютное пространство, где они с мужем любили пить кофе по утрам, в подобие ночлежки для бездомных.
Иван протиснулся следом за ней, задевая плечом холодильник. Кухня была настолько мала, что вдвоем здесь можно было находиться, только если один сидит, а другой стоит, вжавшись в подоконник.
— Вань, ты сейчас серьезно? — Катя пнула металлическую ножку раскладушки носком ботинка. Конструкция отозвалась глухим, дребезжащим звуком. — Ты предлагаешь мне, своей жене, спать на этом куске металлолома? После двенадцати часов на ногах? А твоя мама, у которой есть собственная элитная недвижимость в центре города, будет лежать на моем ортопедическом матрасе за пятьдесят тысяч рублей?
Иван нахмурился, его лицо приняло то самое выражение обиженного мальчика, которое раньше казалось Кате милым, а теперь вызывало лишь глухое раздражение. Он принялся суетливо раздвигать ножки раскладушки, пытаясь впихнуть её между кухонным гарнитуром и стеной.
— Кать, ну зачем ты утрируешь? Это же временно, — бубнил он, не глядя на нее. — Матрас там нормальный, просто пыльный немного. Я плед постелю, будет мягко. У мамы, ты же знаешь, грыжа L5-S1, ей нельзя на провисающем. Ей нужна жесткая, ровная поверхность. А тут брезент растянут… Ну сама посуди, не могу же я мать на пол положить!
— А меня, значит, можешь? — Катя скрестила руки на груди, наблюдая, как муж пытается втиснуть раскладушку. Она не влезала. Мешал угол стола. Ивану пришлось с грохотом отодвигать стол к окну, перекрывая доступ к батарее. — Ваня, у нас одна комната. Одна кровать. Это место для двоих. Для мужа и жены. Ты понимаешь, что ты сейчас меня буквально выселяешь из моей спальни?
— Я не выселяю! — огрызнулся Иван, вытирая испарину со лба. — Я прошу войти в положение. Маме плохо одной! Она звонила мне три ночи подряд, плакала. Говорит, страшно. Сердце прихватывает. А если инфаркт? Если она там умрет в одиночестве, ты себе простишь? Я себе — нет. Здесь она под присмотром, повеселеет немного, успокоится и уедет. Неделя, может две. Что, мы две недели на кухне не перекантуемся? Это же приключение, как в студенчестве!
— В студенчестве, Ваня, мы спали в общаге, потому что у нас денег не было, — ледяным тоном отчеканила Катя. — А сейчас у нас есть квартира. И у твоей мамы есть квартира. И это не «приключение», это унижение.
В этот момент в проеме кухонной двери появилась Нина Павловна. Она уже успела переодеться в свой необъятный байковый халат с цветами и теперь стояла, опираясь плечом о косяк, с интересом наблюдая за борьбой сына с советской мебелью.
— Ой, Ванечка, она же скрипит, наверное, страшно, — заметила она, ни к кому конкретно не обращаясь. — Ты бы маслицем смазал пружины. А то вы тут ворочаться будете, мне спать не дадите. У меня сон чуткий, я от каждого шороха просыпаюсь.
Катя медленно повернула голову к свекрови.
— Нина Павловна, а вам не кажется, что это мы должны беспокоиться о том, чтобы нам спать не мешали? В нашей собственной квартире?
Свекровь поджала губы, её лицо приняло выражение оскорбленной добродетели. Она поправила воротник халата, словно защищаясь от несправедливых нападок.
— Катя, я смотрю, ты совсем очерствела на своей работе. Мать приехала к сыну, помощи попросила, а ты торгуешься за квадратные метры, как на базаре. Мы в свое время на сундуках спали, по трое в комнате жили, и ничего, людьми выросли. Не развалишься. Молодая еще, кости гибкие. А у меня возраст, у меня сосуды. Мне покой нужен.
— Вот именно, — подхватил Иван, обрадованный поддержкой. Раскладушка наконец встала на место, полностью перегородив проход. Теперь, чтобы выйти из кухни или подойти к плите, нужно было перелезать через брезентовое поле битвы. — Мам, не слушай её, она просто устала. Всё нормально будет. Ложись, отдыхай. Я сейчас чайник поставлю.
Иван протиснулся мимо матери, задев её локтем, и потянулся к чайнику. Нина Павловна, однако, уходить не спешила. Она критически оглядела кухню.
— И шторы у вас тут… — протянула она. — Синтетика сплошная. Воздух не пропускают. Я там у себя в сумке тюль привезла, надо будет повесить. А то как в склепе. И вот что, Катя, ты бы посуду сразу мыла. Вон кружка в раковине стоит. Тараканов разведете.
Катя посмотрела на одинокую кружку, которую Иван оставил утром. Внутри неё поднялась такая волна брезгливости, что захотелось немедленно открыть окно и высунуться наружу, чтобы глотнуть морозного воздуха.
— Нина Павловна, — сказала Катя очень тихо, глядя прямо в водянистые глаза свекрови. — Я буду мыть посуду тогда, когда посчитаю нужным. И шторы мои трогать не надо. Вы здесь гостья. Временная гостья. Не забывайте об этом.
— Ой, да больно надо, — фыркнула свекровь, разворачиваясь. — Ваня, слышишь, как она со мной разговаривает? Я к ним со всей душой, с гостинцами, а меня куском хлеба попрекают. Ладно, пойду я. Голова разболелась от ваших криков. Дверь в кухню закройте, когда ложиться будете, свет мне мешает.
Она уплыла в комнату, шаркая тапками. Иван стоял у плиты, спиной к жене, и с преувеличенным вниманием ждал, когда закипит чайник. Его плечи были напряжены. Он знал, что неправ. Он прекрасно это знал. Но признать это означало вступить в конфликт с матерью, а этого он боялся больше, чем ядерной войны. Мама была константой, непреложным законом природы. А жена… Жена должна понимать. Жена должна терпеть. Это же семья.
— Ты ляжешь здесь, с краю, — сказал он, не оборачиваясь. Голос его звучал глухо. — А я к стене. Ноги, правда, вытянуть не получится, коротковата она. Придется калачиком. Зато тепло.
Катя посмотрела на раскладушку. Места на ней едва хватало для одного подростка. Вдвоем там можно было только лежать друг на друге, впиваясь ребрами в железные перекладины.
— Нет, Ваня, — сказала она, снимая куртку и вешая её на спинку стула. — Ты ляжешь здесь. Один. А я возьму плед и лягу на полу. Потому что спать с тобой на этой… конструкции я не буду. И вообще, после того, что ты сегодня устроил, спать с тобой в обнимку — это последнее, чего мне хочется.
— Ну начинается! — Иван резко развернулся, чуть не опрокинув чайник. — Опять ты строишь из себя жертву! Я пытаюсь найти компромисс! Я пытаюсь всех помирить! А ты встаешь в позу! Тебе что, жалко для мамы комфорта? Тебе принципы важнее здоровья пожилого человека?
— Мне важнее, Ваня, чтобы мой муж был мужчиной, а не маминым придатком, — отрезала Катя. — Но, видимо, это слишком высокие требования.
Она села на табуретку, прижавшись спиной к холодной стене. Ноги гудели. Хотелось есть, но аппетит пропал начисто. За стенкой, в их спальне, заработал телевизор. Громкость была выкручена так, что Катя слышала каждое слово ведущего новостей. Иван с грохотом достал чашки, всем своим видом показывая, как он страдает от непонимания и несправедливости этого мира. Вечер только начинался, и Катя понимала: это будет самая длинная ночь в её жизни.
Вечер в квартире перестал быть томным и превратился в изощренную пытку звуком и теснотой. Стены панельного дома, казалось, вибрировали от голоса телеведущего, доносившегося из спальни. Нина Павловна, завладев пультом и пространством, выставила громкость на уровень, приемлемый для глуховатого артиллериста. Каждое слово из передачи про разводы и скандалы звезд врезалось в мозг Кати, как маленький гвоздь.
Она сидела на жесткой табуретке, поджав ноги, и пыталась прожевать бутерброд с сыром, который казался на вкус как картон. Аппетит исчез, но желудок сводило от голода и нервного напряжения. Напротив, на шаткой раскладушке, сидел Иван. Он ел жареную картошку прямо со сковороды, виновато горбясь. Сковорода стояла у него на коленях, потому что на столе места не было — его заняли лекарства свекрови: целая батарея пузырьков, коробочек и блистеров, выстроенная в стратегическом порядке.
— Вань, сделай потише, — попросила Катя, потирая виски. — У меня сейчас голова лопнет. Это не квартира, это вокзал в час пик.
Иван замер с вилкой у рта, прислушиваясь к бубнежу за стеной.
— Кать, ну не начинай. Мама плохо слышит, ты же знаешь. Ей нужно отвлечься. Если я сейчас пойду и попрошу убавить, она подумает, что мы её выживаем. Скажет, что мешает нам. Обидится, давление скакнет. Потерпи немного, сейчас реклама будет, станет тише.
В этот момент дверь спальни распахнулась. Нина Павловна вышла в коридор, шаркая стоптанными тапками. На ней была ночная сорочка необъятных размеров, сквозь которую просвечивали очертания грузного тела. Она совершенно не стеснялась ни сына, ни невестки, словно находилась у себя дома, а они были просто бесплотными духами, случайно затесавшимися в интерьер.
Она прошла в ванную, оставив дверь приоткрытой. Через секунду оттуда донесся шум воды и громкое недовольное ворчание:
— Ваня! Ваня, иди сюда!
Иван подскочил, едва не опрокинув сковороду с картошкой на пол, и метнулся в коридор.
— Что, мам? Что случилось?
— Ты посмотри, сколько у вас тут банок! — голос свекрови звенел от праведного возмущения, перекрывая шум воды. — Шампунь для объема, шампунь для блеска, маска, бальзам… Это же сколько денег в канализацию спускается? Катя, ты что, в салоне красоты работаешь? Зачем тебе три разных крема для лица? Я вот одним детским мажусь всю жизнь — и кожа, как персик. А тут… Транжирство сплошное.
Катя медленно сползла с табуретки и подошла к дверям ванной.
— Нина Павловна, — сказала она ледяным тоном. — Мои крема и шампуни куплены на мои заработанные деньги. Я не прошу вас проводить ревизию моих личных вещей. Пожалуйста, закройте дверь, здесь вообще-то люди ходят.
Свекровь выглянула из ванной, держа в руках баночку с дорогим корейским пилингом. Она крутила её в руках с выражением брезгливости и любопытства одновременно.
— Да больно надо мне твои мазилки рассматривать, — фыркнула она, ставя банку на край раковины так небрежно, что та едва не упала. — Я просто говорю, что экономить надо. Ванька вон на двух работах не горбатится, чтобы ты на лицо по пять тысяч намазывала. И полотенце у вас жесткое, как наждак. Я свое повешу, а это убери.
Она захлопнула дверь, но щеколда так и не щелкнула. Иван вернулся на кухню, красный как рак. Он избегал смотреть на жену.
— Она просто старой закалки, Кать, — пробормотал он, снова усаживаясь на скрипучую раскладушку. — Не обращай внимания. У них другое отношение к деньгам. Для неё это дикость.
— Дикость, Ваня, — это то, что происходит сейчас, — Катя подошла к окну и прижалась лбом к холодному стеклу. — Твоя мама считает нормальным рыться в моих вещах, критиковать мои траты и указывать мне, как жить в моей квартире. А ты стоишь и киваешь, как китайский болванчик. Ты понимаешь, что я здесь теперь лишняя?
— Прекрати! — Иван швырнул вилку в пустую сковороду. Звук металла о металл прозвучал как выстрел. — Никто не лишний! Мы семья! Семья — это когда люди терпят недостатки друг друга ради общего блага. Да, сейчас неудобно. Да, тесно. Но мама одна, другой у меня не будет. Неужели тебе сложно проявить немного милосердия?
— Милосердие не должно быть за счет унижения другого человека, — тихо ответила Катя.
Ночь наступила внезапно, когда Нина Павловна наконец выключила телевизор. В квартире повисла тишина, но она была не успокаивающей, а гнетущей, тяжелой, как перед грозой. Из спальни почти сразу донесся мощный, раскатистый храп. Свекровь спала сном праведника на ортопедическом матрасе, под теплым одеялом.
Катя расстелила на полу старое ватное одеяло, которое нашла на антресолях, и бросила сверху пару диванных подушек. Спать на раскладушке с Иваном она отказалась наотрез.
— Ты с ума сошла, на полу дует, — шипел Иван, пытаясь улечься на узком брезенте. Раскладушка стонала и скрипела при каждом его движении. Его ноги свисали с края, упираясь в холодильник. — Иди ко мне, поместимся как-нибудь.
— Нет, — отрезала Катя, заворачиваясь в плед. — Я лучше на полу, чем в этой карикатуре на супружеское ложе.
Она лежала на жестком ламинате, глядя в темный потолок кухни. Спину холодило даже через одеяло. Справа надрывно скрипела раскладушка под весом мужа. Из комнаты доносился богатырский храп. Кот Марс, обычно спавший у неё в ногах, сидел на подоконнике и смотрел на неё светящимися в темноте глазами. Он тоже не понимал, что происходит и почему его мир рухнул.
Катя чувствовала себя беженкой в собственном доме. Каждая минута, проведенная в этой кухне, убивала в ней что-то важное. Любовь, уважение, надежду — всё это растворялось в запахе корвалола, в скрипе пружин, в безвольном бормотании мужа. Она вдруг четко осознала: это не временно. Даже если свекровь уедет через неделю (во что верилось с трудом), этот вечер навсегда останется между ними. Иван сделал свой выбор. Он выбрал комфорт мамы ценой унижения жены.
— Кать, ты спишь? — шепотом спросил Иван в темноту. — Прости, если что не так. Ну правда, давай завтра купим надувной матрас? Будет удобнее.
Она не ответила. Слезы, которые подступали к горлу весь вечер, внезапно высохли. Осталась только холодная, кристальная ясность. Она лежала и слушала, как её муж ворочается на кухне, пытаясь найти удобную позу в ногах у холодильника, в то время как здоровая, крепкая женщина спала в их супружеской постели. Это был финал. Не истеричный, не громкий, а тихий и необратимый, как щелчок выключателя. Она закрыла глаза, но не для того, чтобы спать, а чтобы дождаться рассвета. У неё уже был план.
Утро началось не с запаха кофе и не с ласкового луча солнца, а с острой, простреливающей боли в пояснице. Катя открыла глаза и несколько секунд тупо смотрела на ножку кухонного стола, находящуюся в пяти сантиметрах от её лица. Холод от ламината за ночь пропитал ватное одеяло, и теперь казалось, что всё тело превратилось в один сплошной синяк.
В кухне стоял спертый, тяжелый дух: смесь перегара от вчерашнего корвалола, запаха старых вещей, которыми пропиталась квартира, и душного дыхания спящего человека. Иван спал, свесив руку с раскладушки. Его рот был приоткрыт, веко нервно подергивалось. Во сне он выглядел беззащитным и даже немного жалким, но в груди у Кати вместо привычной нежности шевельнулось лишь брезгливое равнодушие. Словно она смотрела на постороннего пассажира в плацкартном вагоне, который случайно занял её место.
Она медленно села, разминая затекшую шею. Часы на микроволновке показывали 06:15. Из спальни по-прежнему доносился ритмичный, властный храп Нины Павловны. Хозяйка положения спала крепко, уверенная в своем праве на покой и комфорт.
Катя встала, стараясь не скрипнуть половицей. Движения её были точными и скупыми, как у хирурга перед операцией или у солдата перед марш-броском. Никаких лишних эмоций. Эмоциональный резервуар был пуст. Она достала из шкафа в прихожей свой большой чемодан на колесиках и дорожную сумку.
— Кать… ты чего? — хриплый, сонный голос Ивана раздался из кухни, когда она проходила мимо с охапкой одежды.
Муж приподнялся на локте, щурясь от утреннего сумрака. Раскладушка под ним жалобно взвизгнула.
— Собираюсь, — коротко бросила Катя, не останавливаясь.
Она методично сгребала свои вещи с полок. Джинсы, свитера, белье. Она не складывала их аккуратными стопками, как обычно, а просто трамбовала в чемодан, заполняя пустоты. Главное — забрать всё. Ничего не оставить в этом склепе.
Иван, путаясь в одеяле, вывалился в коридор. Он был в одних трусах, взъерошенный, с отпечатком подушки на щеке.
— Куда собираешься? На работу же к девяти. Зачем чемодан? — его мозг отказывался воспринимать очевидное. Он всё еще жил в иллюзии, что это просто очередная семейная ссора, которая закончится бурным примирением или хотя бы молчаливым согласием.
— Я не на работу, Ваня. Я уезжаю. Совсем.
Катя прошла в ванную, сгребла с полки всю свою косметику, зубную щетку, фен. Звук молнии на косметичке прозвучал в тишине квартиры как звук затвора.
— Ты что, сдурела? — Иван наконец проснулся окончательно. В его голосе зазвучали панические нотки, смешанные с раздражением. — Из-за одной ночи? Катя, это детский сад! Мама услышит, прекрати греметь! Ты сейчас устроишь сцену на ровном месте!
— Я не устраиваю сцен, — Катя вышла из ванной и направилась к коту, который сидел под вешалкой, испуганно прижав уши. Она достала переноску. — Марс, иди сюда, маленький. Мы уходим.
Кот, чувствуя напряжение хозяйки, безропотно позволил посадить себя в пластиковый ящик. Щелчок замка переноски стал точкой невозврата.
В дверях спальни появилась Нина Павловна. Она была в той же ночной сорочке, с накинутым на плечи пуховым платком. Лицо её было заспанным и недовольным.
— Что за грохот с утра пораньше? — проворчала она, зевая. — Людям спать не даете. Ваня, скажи ей, пусть потише. И где завтрак? Я привыкла с утра овсянку на воде есть, желудок завести надо.
Катя застегнула молнию на чемодане и выпрямилась. Она посмотрела на свекровь, потом на мужа. В её взгляде не было ни злости, ни обиды. Только ледяная пустота.
— Завтрак, Нина Павловна, вам приготовит ваш сын, — спокойно произнесла она. — А может, и не приготовит. Это теперь исключительно ваши половые трудности.
— Как ты смеешь так разговаривать с матерью? — взвизгнул Иван, пытаясь перегородить ей выход. — Катя, поставь сумки! Ты сейчас на эмоциях, ты не соображаешь! Ну потерпели бы неделю, ну что такого? Почему ты такая эгоистка?
Катя подошла к мужу вплотную. Она была в кроссовках, а он босой, и это почему-то придавало ей дополнительное преимущество.
— Эгоистка? — переспросила она тихо. — Ваня, ты вчера вечером, глядя мне в глаза, сказал, что мне не место в моей собственной кровати. Ты выгнал меня на пол, как собаку, чтобы твоей маме было мягко смотреть телевизор. Ты не просто пустил её пожить. Ты заменил меня ею.
— У неё спина! — завопил Иван, срываясь на фальцет.
— У меня тоже есть спина, Ваня. И чувство собственного достоинства тоже есть, как выяснилось. Я не прислуга, чтобы спать на коврике у двери и подавать овсянку барыне.
Она взяла с тумбочки ноутбук и сунула его в сумку. Затем сняла с крючка ключи от квартиры.
— Катя, не дури! — Нина Павловна наконец поняла, что происходит что-то серьезное, и сменила тактику. — Ну куда ты пойдешь? На съемную? Деньги тратить? Останься, мы же по-семейному, всё решим. Я могу и на диванчик прилечь днем, если уж тебе так принципиально.
— Не надо, Нина Павловна. Лежите, где хотите. Хоть поперек, хоть по диагонали.
Катя положила связку ключей на тумбочку. Звон металла о дерево прозвучал финальным аккордом их пятилетнего брака. Она взяла переноску в одну руку, ручку чемодана — в другую.
— Ваня, отойди, — сказала она.
— Я тебя не выпущу! — Иван схватился за ручку двери. — Ты моя жена! Ты не можешь просто так взять и свалить из-за ерунды!
— Это не ерунда, Ваня. Это — дно. И ты его пробил.
Она с силой толкнула его плечом. Иван, не ожидавший такого напора, отшатнулся и ударился локтем о вешалку. Катя открыла дверь. В подъезде было холодно и пахло сыростью, но этот воздух показался ей самым сладким на свете.
— Катя! — крикнул Иван ей в спину. — Если ты сейчас уйдешь, назад я тебя не пущу! Слышишь?
Она остановилась на секунду, но не обернулась.
— А я и не вернусь, Вань. Теперь ты можешь спать с мамой в одной комнате сколько угодно. У вас наконец-то полная идиллия. Совет да любовь.
Она вышла на лестничную площадку и с силой потянула дверь на себя. Замок щелкнул, отрезая её от прошлого. За дверью слышался приглушенный голос свекрови, которая уже начала что-то выговаривать сыну, и растерянное бубнение Ивана.
Катя вызвала лифт. Пока кабина ехала, она прижалась лбом к холодному бетону стены. Слёз не было. Было только ощущение невероятной легкость, словно она только что сбросила с плеч мешок с цементом, который тащила годами. Она посмотрела на Марса в переноске. Кот смотрел на неё круглыми желтыми глазами.
— Ничего, Марс, — прошептала она. — Зато спать будем на кровати. И никто не будет храпеть.
Лифт звякнул, открывая двери в новую жизнь. Катя вошла внутрь, нажала кнопку первого этажа и впервые за последние сутки глубоко, свободно вздохнула. Она знала, что будет трудно. Съём, развод, раздел имущества. Но это были проблемы свободной женщины, а не бесправной тени на кухне. И эта мысль грела лучше любого одеяла…
