— Паш, я на выходные раньше поеду, в пятницу утром. Днём жарко, а так я как раз успею до пекла опрыскать «Глорию Дей» от тли и подвязать плетистые на арке, а то они совсем разрослись. И подкормить надо, — Елена, не отрываясь от экрана ноутбука, где был открыт форум садоводов, говорила это скорее для себя, чем для мужа. Её мир сейчас состоял из сортов, подкормок и прогноза погоды.
Павел, лениво переключавший каналы, что-то промычал в ответ. Для него дача была просто местом, где можно пожарить шашлык и поспать на свежем воздухе. Он никогда не вникал в названия её роз, не отличал пион от флокса и искренне не понимал, как можно часами стоять на коленях, вычищая сорняки вокруг каких-то камней, которые Лена гордо именовала «моя альпийская горка». Для него это были просто камни. Для неё — сердце сада, каждый валун для которого она лично выбирала и почти на себе тащила с берега речки.
— Ты представляешь, там пишут, что если сейчас внести сульфат магния, то бутоны у «Блэк Баккары» будут почти чёрные! — она повернулась к нему, и её глаза горели неподдельным восторгом. — А я как раз прудик почищу, воды долью. Кувшинки вот-вот распустятся. Как представлю, сядем в беседке вечером, самовар поставлю…
Дача была её религией, её отдушиной от серого асфальта и офисной суеты. Она не просто сажала цветы. Она создавала мир. Каждая роза была выстрадана, каждая тропинка выложена с любовью. Она помнила, как они с Павлом строили эту беседку из состаренного дерева, как она сама покрывала её лаком, как вешала туда фонарики на солнечных батареях. Это было её святилище, место абсолютной гармонии, где она чувствовала себя настоящей, живой. Павел улыбался её увлечению, иногда помогал с тяжелой работой, но всегда смотрел на это с легким снисхождением взрослого, наблюдающего за игрой ребенка.
Внезапно идиллию прервал резкий, настойчивый звонок на её телефон. Номер соседки по даче, Зинаиды. Елена удивилась — Зинаида была женщиной старой закалки и звонила только в случае крайней необходимости.
— Зиночка, здравствуйте! Что-то случилось? — бодро начала Елена.
— Лена! Леночка! У вас… у вас тут такое! — голос в трубке был сдавленным, паническим. На заднем плане слышалась громкая музыка и пьяные вопли. — У вас тут пожар! Горит!
Мир Елены сузился до размеров телефонной трубки. Слово «пожар» ударило набатом, оглушило.
— Что горит? Зина, что горит?! — её голос стал жёстким, требовательным. — Беседка ваша! Они костёр прямо в ней развели, идиоты! Пламя до неба! Мы с Петром пытались тушить, но там же пьянь одна, они ржут только! Я боюсь, на дом перекинется! И музыка орет на всю улицу, матерятся, бьют что-то…
Елена замерла. Она физически ощутила, как внутри неё что-то обрывается и с грохотом летит в пропасть. Павел, увидев её лицо, выключил телевизор и сел на диване.
— Кто «они»? Зинаида, какие люди? У нас никого не должно быть!
— Так брат Пашкин, Костя! С толпой мужиков! Приехали днём, орали, что у них мальчишник! — выпалила соседка.
Елена медленно опустила телефон с уха. Она посмотрела на мужа. Не с упрёком, не с вопросом. Это был взгляд хирурга, который смотрит на поражённый гангреной орган, понимая, что его можно только отрезать. Павел поймал этот взгляд и побледнел. Он начал понимать.
— Лена… — начал он, но она подняла руку, требуя молчания.
Она снова поднесла телефон к уху. Голос её стал абсолютно безжизненным, как у робота.
— Зинаида. Сфотографируйте. Пожалуйста. Сделайте несколько фотографий того, что там происходит. И того, что останется утром. И пришлите мне.
Она нажала отбой. Не было слёз. Не было крика. В комнате повисла тяжесть, которую можно было резать ножом. В её душе, на том самом месте, где ещё минуту назад цвели розы и благоухала «Глория Дей», теперь дымилось чёрное, обугленное пепелище. И это был только пролог. Главный пожар был ещё впереди.
Павел вернулся домой ближе к полуночи, насвистывая какую-то незамысловатую мелодию. Он чувствовал себя на удивление хорошо. Да, пришлось немного поволноваться из-за звонка брата, который сообщил, что «там с беседкой небольшой косяк вышел», но Костя клятвенно заверил, что всё под контролем и они «всё порешают». Павел был доволен собой: он и брату помог, уважил, и жене сейчас всё красиво объяснит. Он уже прокрутил в голове план: с утра они вместе поедут на дачу, он купит по дороге самый дорогой коньяк, закажет новую беседку, лучше прежней. Лена, конечно, поворчит для порядка, но быстро оттает. Он всегда умел сгладить острые углы.
Он открыл дверь своим ключом и вошёл в квартиру. Тишина была неестественной, какой-то звенящей и плотной. Свет горел только в гостиной. Елена сидела в кресле, спиной ко входу, абсолютно неподвижно. В руке она держала телефон, экран которого тускло освещал её застывший профиль. Павел почувствовал, как его благодушное настроение начинает испаряться, уступая место смутной тревоге. Он подошёл ближе.
— Лен, ты чего не спишь? Я же говорил, что с ребятами посижу немного, — он попытался придать голосу беззаботность, но получилось фальшиво.
Она не повернулась. Она даже не вздрогнула. Словно он был не мужем, а назойливой мухой, жужжащей где-то рядом. Она просто молча протянула ему телефон. Павел взял его, чувствуя, как холодеют пальцы. На экране была первая фотография. Ночной снимок, сделанный, очевидно, из-за забора. На месте их уютной, увитой плющом беседки бушевал огненный столб, выхватывая из темноты пьяные, хохочущие рожи и горы мусора на его, Павла, идеально подстриженном газоне. Он судорожно сглотнул и смахнул изображение.
Следующее фото было ещё хуже. Утро. На фоне серого неба — почерневший, обугленный остов, жалкое подобие того, что когда-то было их семейным гнездом. Вокруг — вытоптанная в грязь земля, усеянная пустыми бутылками, пластиковыми стаканчиками и остатками еды. Он пролистал дальше. Его взгляд наткнулся на снимок розария. Ленины плетистые розы, которые она растила три года, были сорваны с арки и втоптаны в землю. Кусты «Блэк Баккары» сломаны у самого основания, их тёмные, почти чёрные бутоны валялись вперемешку с окурками. И последний кадр, самый циничный — их маленький, выложенный камнем пруд. Вода в нём была мутной, а на поверхности плавал какой-то мусор и радужные разводы. Зинаида даже деликатно обвела кружком самое омерзительное пятно, не требующее комментариев.
— Лена, я… я не думал, что так выйдет, — пролепетал он, чувствуя, как земля уходит из-под ног. — Костя… он же слово давал! Клялся, что они тихо, только шашлык пожарят и всё!
Елена медленно повернула голову. Её лицо было лишено всякого выражения, оно было как маска. Голос её звучал ровно, безэмоционально, и от этого становилось только страшнее.
— Ты помнишь, сколько стоил каждый куст английской розы, который я заказывала из питомника? Шесть тысяч. Их было двенадцать. Ты помнишь, как я таскала камни для альпийской горки, и ты говорил, что я сорву спину? Теперь их не видно под горой бутылок. А беседку… мы строили её вместе, помнишь? Я сама выбирала каждую доску.
Её спокойный, методичный тон действовал на Павла хуже любого крика. Он начал задыхаться от своей вины и от её холодного бешенства.
— Лен, ну послушай, это же всё поправимо! Ну, сгорел сарай, построим новый, лучше! Ну, розы… купим новые, ещё больше посадим! Это же просто вещи, железки, ветки!
Эта фраза стала детонатором. Спокойствие с её лица слетело, как позолота. Глаза её сверкнули.
— Сарай?! Ветки?! — она встала, и в её невысокой фигуре вдруг появилось столько силы, что Павел невольно отшатнулся. — Я вложила в это место три года своей жизни! Каждую свободную минуту, каждую копейку! Это не «ветки», это моя душа, которую ты отдал на растерзание своему брату и его пьяной своре! Ты позволил им осквернить единственное место, где я была счастлива!
Она наступала, а он пятился, пока не упёрся спиной в стену. Он смотрел на неё и не узнавал. Это была не его тихая, увлечённая садоводством Лена. Это была чужая, страшная женщина, готовая уничтожить его прямо здесь и сейчас. И он понимал, что заслужил это.
Павел, прижатый к стене её яростью, запаниковал. Его обычные уловки не работали. Логика, обещания, попытки преуменьшить катастрофу — всё это лишь подливало масла в огонь. В голове остался последний, самый идиотский и самый мужской, как ему казалось, вариант — призвать на помощь виновника торжества. Он думал, что если Костя, его младший брат, сейчас придёт, покается, расшаркается, то они вдвоём, как два мужика, смогут эту ситуацию «разрулить». Мужская солидарность против женской истерики. Он выхватил телефон и, игнорируя презрительный взгляд Елены, набрал номер брата.
— Костя, живо ко мне! — выпалил он в трубку, не давая брату и слова вставить. — У меня тут Армагеддон. Бери ноги в руки и дуй сюда, будешь всё Лене объяснять. Ты заварил, ты и расхлёбывай!
Через сорок минут в дверь позвонили. Костя стоял на пороге — помятый, опухший от выпитого, с запахом перегара, который чувствовался даже на расстоянии. На его лице была написана смесь вины и затаённой наглости. Он вошёл в квартиру, как побитая собака, и, не глядя на брата, обратился напрямую к Елене, которая застыла посреди комнаты, как статуя мщения.
— Лен, ну прости, а? Чёрт попутал, честное слово, — начал он своим гнусавым, пропитым голосом. — Мы шашлык пожарить хотели, ну, мангал поставили… а он, короче, дырявый оказался. Искры полетели… само как-то загорелось, мы и оглянуться не успели.
Его жалкие, неумелые оправдания звучали как оскорбление. Елена даже не удостоила его ответом. Она смотрела на Павла, и её взгляд говорил: «Ты притащил в мой дом ещё и это?». Павел, видя, что братская помощь лишь усугубляет ситуацию, решил взять инициативу в свои руки.
— Ты объясни ей нормально, что произошло! — рявкнул он на Костю. — Что ты там мямлишь про мангал? Вы что, пьяные в дым были, что не видели, как беседка занимается?!
Елена, до этого молчавшая, вдруг подала голос. Он был тихим, но пронзительным, как острие скальпеля.
— А расскажите мне вдвоём, — она обвела их ледяным взглядом, — как именно вы «отдыхали»? Кому в голову пришла гениальная идея тащить мангал внутрь деревянного строения? И кто именно, Костя, блевал в мой пруд? Тот, что слева на фотографии, или тот, что справа? Я хочу знать имена героев.
Костя побагровел от унижения и злости. Павел бросился на защиту братской чести, сам не понимая, что окончательно хоронит себя.
— Лена, прекрати! Ну, случилось, с кем не бывает! Он же извиняется! Это мой брат, в конце концов!
И тут они, два брата, сами того не осознавая, встали плечом к плечу. Один, предавший её доверие, и второй, уничтоживший её труд. Два подельника, объединённые общей виной и попыткой её прикрыть. Этот молчаливый мужской союз стал для Елены последней чертой. Скандал, до этого тлевший, вспыхнул с новой силой.
— Твой брат?! — закричала она, и в её голосе зазвенел металл. — А это была МОЯ дача! Мои розы! Мой труд! Вы оба, два великовозрастных идиота, стоите и защищаете друг друга, уничтожив то, что мне было дорого!
Костя, оскорблённый её тоном и унизительными вопросами, окончательно сбросил маску раскаяния. Его лицо исказилось в злой ухмылке.
— Да ладно тебе, Лен, из-за какого-то сарая так убиваться! Ну, подумаешь, деревяшки сгорели! Мы тебе новый построим, золотой! Чего ты кипишуешь, как будто там Лувр сгорел?
Слово «сарай» упало в оглушительной тишине, как камень в глубокий колодец. Это было уже не оправдание. Это было обесценивание. Полное, циничное уничтожение всего, что она создавала. Павел в ужасе посмотрел на брата, понимая, что тот только что подписал им обоим смертный приговор. А Елена… Елена вдруг замолчала. Её лицо стало пугающе спокойным. Ярость ушла, уступив место чему-то гораздо более страшному — холодной, расчётливой решимости. Она молча развернулась и пошла в сторону балкона. Мужчины, не понимая, что происходит, замерли в ожидании. Они ещё не знали, что только что запустили механизм возмездия, остановить который было уже невозможно.
Слово «сарай» повисло в воздухе, густое и ядовитое. Павел в ужасе смотрел на брата, а Костя, довольный произведённым эффектом, вызывающе ухмылялся. Но Елена больше не смотрела на них. Она молча развернулась и вышла на балкон, плотно прикрыв за собой стеклянную дверь. Братья остались одни в гостиной, и их недавняя мужская солидарность мгновенно испарилась, уступив место липкому страху.
— Идиот! Ну какой сарай?! Ты что, не мог промолчать? — зашипел Павел на брата, вытирая со лба холодный пот.
— А что я такого сказал? — огрызнулся Костя, хотя его бравада заметно поубавилась. — Сама виновата, развела тут трагедию из-за дачи. Надо было сразу сказать, что она у тебя чокнутая на своих цветочках.
Они замолчали, прислушиваясь к звукам с балкона. Слышалось какое-то шуршание, потом глухой стук, будто на пол поставили что-то тяжёлое. Павел чувствовал, как по спине ползёт ледяной холодок. Он знал свою жену. Её тишина всегда была страшнее любого крика. Это была тишина перед извержением вулкана.
Дверь балкона открылась. Елена вошла обратно в комнату. Она не кричала, не плакала. На её лице застыло выражение холодной, отстранённой сосредоточенности, как у лаборанта, готовящегося к препарированию. В руках она несла своё большое пластиковое ведро, в котором обычно замешивала удобрения. Оно было до половины наполнено жирной, чёрной садовой землёй. Она молча поставила его на дорогой паркет посреди комнаты, подошла к стеллажу с комнатными цветами, взяла большую лейку с водой и, вернувшись, начала медленно и методично лить воду в ведро.
Звук воды, впитывающейся в сухую землю, был единственным звуком в комнате. Она размешивала грязную жижу маленькой садовой лопаткой, доводя её до консистенции густой сметаны. Павел и Костя смотрели на это священнодействие, оцепенев от ужаса и непонимания.
— Лен, ну хватит… что ты делаешь? — выдавил из себя Павел, делая шаг вперёд.
Она подняла на него глаза. В них не было ничего — ни любви, ни ненависти, ни обиды. Пустота.
— Я? Я готовлю почву, — сказала она ровным голосом. Она подняла тяжёлое ведро. Павел инстинктивно протянул руки, пытаясь её остановить, схватить за плечи. Она с неожиданной, звериной силой оттолкнула его так, что он попятился и врезался в ошарашенного Костю. А затем, подойдя к нему вплотную, она с коротким выдохом произнесла: — Почувствуй себя моей дачей.
И вылила всё содержимое ему на голову. Густая, холодная грязь обрушилась на него, заливая лицо, волосы, стекая за воротник дорогой рубашки, пачкая джинсы. Комья земли шлёпались на пол, оставляя уродливые чёрные кляксы на светлом паркете. Павел застыл, ослеплённый, униженный, не в силах пошевелиться. С его волос капала грязная жижа.
Первым очнулся Костя.
— Ты что творишь, стерва?! Совсем с катушек съехала?! — заорал он, бросаясь к брату.
Но его вопль потонул в голосе Елены. Она перекричала его, и в её голосе теперь звучала вся мощь её уничтоженной любви и растоптанного труда. Она ткнула пальцем в сторону Павла.
— Ты отдал ключи от нашей дачи, где я посадила розы и сделала альпийскую горку, своему брату, чтобы он устроил там мальчишник! Они сожгли мою беседку и вытоптали весь сад! Ты хоть понимаешь, сколько труда я туда вложила? Езжай туда и живи на пепелище, в город не возвращайся!
Она сорвала с крючка у двери связку ключей и швырнула их на пол к ногам Павла. Они звякнули о паркет рядом с грязной лужей.
— Вот ключи. От машины и от того, что вы называете дачей. Убирайся. Оба. Ты, — она перевела взгляд на униженного, покрытого грязью мужа, — едешь туда прямо сейчас. И ты будешь восстанавливать всё до последнего камня, до последнего лепестка. Ты будешь работать там не как муж, а как наёмный раб, отрабатывая свой долг. И если я узнаю, что ты хоть на час расслабился…
Она сделала паузу, давая словам впитаться.
— Я не буду ни с кем судиться. Я просто сделаю так, что этот долг за сожжённый «сарай» станет смыслом всей твоей оставшейся жизни. Я расскажу всем — твоим родителям, твоим друзьям, твоему начальнику — как ты, великий мужчина, позволил своему брату-алкоголику превратить наш дом в помойку. Этот позор будет стоить тебе гораздо дороже, чем любая беседка. А теперь вон отсюда.
Павел, молча, как робот, нагнулся, подобрал ключи. Он не смел поднять глаз. Костя что-то бормотал про то, что она ещё пожалеет, но его угрозы звучали жалко и неубедительно. Они вышли, оставив за собой грязные следы. Павел — полностью раздавленный и уничтоженный. Костя — злой, но абсолютно бессильный.
Елена осталась одна посреди гостиной. У её ног расплывалось уродливое пятно грязи на чистом полу — точная копия того, что они сделали с её садом. И с её душой. Но она не чувствовала боли. Только холодное, выжженное, абсолютное ощущение своей правоты. Война была окончена, едва начавшись. И она в ней победила…
