Никита разложил на полу ватман. «Мое генеалогическое древо», — вывел он сверху старательно, почти без помарок.
— Мам, нужны фотки бабушки и дедушки. Папиных.
Я вздохнула. Семейный архив. Наша реликвия. Тяжелый альбом в тисненой кожаной обложке, который Демиан подарил мне на первую годовщину. Идеальные глянцевые страницы, идеальные постановочные улыбки.
— Конечно. Сейчас принесу.
В гостиной я поднялась на стремянку. Альбом лежал на верхней полке, рядом с пыльной коробкой из-под обуви, набитой старыми вещами Демиана — тем, что он привез с собой в нашу жизнь десять лет назад.
Он всегда говорил, что там ненужный хлам, который нужно выбросить, но рука у меня так и не поднималась.
Я потянулась за альбомом, и коробка опасно накренилась. Я едва успела ее подхватить. Крышка соскочила, и на ковер посыпались старые студенческие конспекты, пара армейских значков и несколько пожелтевших фотографий.
Среди них была одна, которая сразу приковала мое внимание. Маленькая, выцветшая карточка, не похожая на профессиональные снимки в альбоме.
На фото был молодой, совсем юный Демиан. Он стоял между пожилыми мужчиной и женщиной. Мужчина в простой рабочей робе, с въевшейся в морщины усталостью. Женщина в ситцевом платке, с потрескавшимися, сведенными от тяжелой работы руками.
Они стояли на фоне обшарпанной стены деревянного барака.
Я взяла фотографию. Воздух в комнате словно сгустился, стал вязким. Я смотрела на этих незнакомых людей, на их изможденные лица, и не могла найти ни одной общей черты с холеными профессорами из альбома.
Но я узнавала взгляд мужа. Тот самый, настоящий, который он прятал за своей вечной деловой улыбкой.
В гостиную заглянул Никита.
— Мам, ты нашла? Ого, а это кто? — беззаботно спросил он, указывая на карточку в моих руках.
— Наверное, дальние родственники, — мой голос прозвучал глухо и неуверенно. Сама себе не поверила. Я быстро сунула фото в карман, а сыну протянула альбом.
Вечером пришел Демиан. С порога привычно улыбнулся, поцеловал меня.
— Как день? Никита сделал проект?
Я молча протянула ему выцветшую фотографию. Он замер. Всего на секунду, но я увидела. Улыбка стекла с его лица, оставив после себя маску холодного контроля.
— Где ты это взяла? — спросил он слишком ровно.
— В твоей старой коробке. Случайно упала. Дем, кто эти люди?
Он взял карточку, повертел в руках. Вздохнул так, будто на его плечи взвалили непосильную ношу.
— Аглая, это просто старое фото. Не имеет никакого значения.
— Оно имеет значение для меня. Это твои родители?
Он посмотрел на меня своим «прагматичным» взглядом. Взглядом, которым он решал проблемы с подрядчиками и увольнял сотрудников.
— Мои родители — Иннокентий Петрович и Валентина Сергеевна. Ты их прекрасно знаешь. Мы у них ужинаем каждое воскресенье.
Он говорил так логично. Так правильно. Любой другой бы поверил. Но я смотрела на фото, на эти два мира, которые не могли существовать одновременно.
— Тогда кто эти люди? Актеры? Нанятые для школьного спектакля?
Его челюсть напряглась. Он понял, что я не отступлю.
— Я сделал то, что должен был. Для нас. Для нашего будущего. Тебе не обязательно все понимать.
И в этот момент я осознала. Дело было не в фотографии. Дело было в том, что вся наша жизнь, все десять лет, были построены на фундаменте, которого просто не существовало.
Ночь прошла в тумане. Я лежала рядом с ним и чувствовала ледяную пропасть между нами. Его ровное дыхание казалось фальшивым, как и все остальное.
Утром он вел себя так, будто вчерашнего разговора не было.
— Дорогая, я записал нас на ужин в «Метрополь» в субботу. Отметим начало осени.
Он пытался залить пропасть шампанским и устрицами. Завалить ее подарками. Купить мое молчание.
Я смотрела на него через стол. На его идеальный костюм, на дорогие часы. Все это было частью декораций.
— Я не хочу в «Метрополь». Я хочу знать, кто ты.
Он отложил вилку. Его лицо снова стало непроницаемым.
— Аглая, прекрати. Ты ведешь себя иррационально. На ровном месте устраиваешь драму. Это все из-за усталости.
Газлайтинг. Классический, как по учебнику. Заставить меня сомневаться в собственной адекватности.
— Иррационально — это нанимать актеров на роль родителей на десять лет, Демиан.
Он поднялся из-за стола.
— Мне жаль, что ты не ценишь того, что я для тебя сделал. Я вытащил себя из грязи, чтобы соответствовать тебе. Твоей семье. Твоему миру.
Он разыгрывал карту жертвы. Благородный герой, который пошел на все ради любви.
— Я не просила тебя врать. Я просила тебя быть собой.
— А ты бы полюбила того, настоящего меня? — он усмехнулся. — Мальчишку из барака, у которого за душой не было ни гроша? Не смеши меня.
Он ушел, хлопнув дверью. А я осталась в нашей идеальной квартире, которая вдруг превратилась в театральную сцену. Каждая ваза, каждая картина на стене, купленная с его «родителями», казалась бутафорией.
Я снова взяла в руки альбом. Хранилище лжи. Я начала просматривать его страницу за страницей. Вот они на нашей свадьбе. Валентина Сергеевна, такая элегантная, поправляет мне фату.
Иннокентий Петрович говорит трогательный тост. Мой взгляд упал на оборот одной из фотографий. Штамп фотоателье. «Фотостудия „Мгновение“, г. Клин».
Клин? Демиан говорил, что его родители всю жизнь прожили в Москве.
Я открыла ноутбук. Сердце колотилось. Первым делом — фотостудия. Я нашла их номер. С дрожью в пальцах набрала его.
— Фотостудия «Мгновение», здравствуйте, — ответил усталый женский голос.
— Здравствуйте… Я по странному вопросу. Я ищу информацию о старом заказе… Свадебная съемка, десять лет назад.
— Девушка, мы архивы не храним так долго.
— Пожалуйста, это очень важно! Фамилия жениха… Лазарев. Демиан.
На том конце провода повисла пауза.
— Лазарев… Помню такого. Красивый парень. Он у нас заказывал съемку с родителями. Только не со своими. Просил пожилую пару актеров поснимать. Говорил, для какого-то проекта… Мы еще удивились. Хорошо заплатил.
Трубка выпала из моих рук. Проект. Длиною в десять лет.
Я вернулась к той, старой фотографии. Отсканировала ее, увеличила. На стене барака, за спиной женщины, виднелась табличка с названием улицы. Буквы стерлись, но можно было разобрать: «…инская, 17». Я открыла карту Клина. Улица Ленинская. Дом 17. Старый рабочий район.
Внутри все похолодело от предвкушения. От ужаса и странного, мстительного азарта.
В воскресенье у нас был запланирован семейный ужин. У «родителей».
— Ты поедешь? — спросил Демиан по телефону. В его голосе была сталь.
— Конечно, дорогой, — проворковала я. — Я не могу пропустить встречу с любимой свекровью.
Я должна была доиграть эту пьесу до конца. Но уже по своим правилам.
Всю дорогу до их загородного дома Демиан молчал. Он вел машину, крепко сжимая руль, и эта выверенная жесткость была красноречивее любых слов. Он ждал от меня скандала, слез, истерики.
Всего того, что можно было бы назвать «иррациональным поведением» и обесценить.
Я тоже молчала. Я смотрела в окно и чувствовала, как внутри меня вместо привычной тревоги разливается холодное, ясное спокойствие. Спектакль подходил к финалу. И я знала свою роль.
Их дом встретил нас запахом воска для паркета и дорогих сигар. Идеальный дом для идеальных людей. Валентина Сергеевна в элегантном кашемировом платье обняла меня.
— Аглаюшка, девочка моя, как я рада тебя видеть!
Ее объятия были холодными, как мрамор.
Иннокентий Петрович разливал по бокалам вино.
— За нашу семью! — провозгласил он.
Я пригубила вино. Весь вечер они играли свои роли безупречно. Расспрашивали об успехах Никиты, о моей работе, о планах на отпуск. Демиан им подыгрывал.
Последняя капля упала неожиданно. И ударила по самому святому.
— Мы тут с Иннокентием Петровичем подумали, — начала Валентина Сергеевна. — Никита уже взрослый мальчик. Его увлечение рисованием — это мило, но пора подумать о серьезном будущем. Суворовское училище. Вот что нужно настоящему мужчине. Дед договорится.
У меня перехватило дыхание. Они посягнули на будущее моего сына. Внутри что-то оборвалось.
Я медленно поставила бокал на стол.
— Валентина Сергеевна, а вы помните нашу свадьбу?
Она удивленно моргнула.
— Конечно, дорогая.
— Я тут пересматривала фотографии. На обороте стоит штамп фотостудии «Мгновение». В Клину. Я позвонила им. Они вас помнят. Сказали, вы актеры.
В комнате повисла пауза. Настолько плотная, что, казалось, ее можно потрогать.
Валентина Сергеевна растерянно посмотрела на мужа. Иннокентий Петрович вперился взглядом в Демиана. Их профессионализм дал трещину. Демиан побледнел.
— Аглая, не сейчас, — процедил он.
Но я уже не слушала.
— Вы знаете, сколько стоит нанять актеров на десять лет? — мой голос звучал спокойно. — Я думаю, мой муж заплатил вам очень хорошо. Но контракт не включал в себя право распоряжаться будущим моего сына.
Я поднялась из-за стола.
— Пьеса окончена. Спасибо за игру.
Я повернулась и пошла к выходу. Демиан вскочил, схватил меня за руку.
— Ты не можешь так уйти! Подумай о Никите!
Я медленно высвободила свою руку.
— Я как раз о нем и думаю. Он не будет расти во лжи.
Я вышла из дома, не оборачиваясь. За спиной рушились декорации.
Я вернулась в нашу квартиру. Она больше не казалась чужой сценой. Теперь это было место преступления.
Я достала большие мусорные мешки. Методично, без эмоций, я начала стирать его присутствие.
Сначала — альбом. Фальшивая реликвия полетела в мешок первой. Потом все их совместные фотографии в рамках.
Подарки от «свекрови». Я работала молча и сосредоточенно. Это была не бегство. Это была санитарная обработка.
Демиан приехал поздно ночью. Он был взбешен.
— Что ты творишь? Ты сошла с ума?!
— Я навожу порядок, — сказала я. Мой голос не дрогнул. — Собирай свои вещи. Квартира принадлежала моей семье задолго до тебя. У тебя есть сутки.
Он попытался сменить тактику. Схватил меня за плечи, заглянул в глаза.
— Аглая, опомнись! Все, что я делал — ради нас! Я построил для нас идеальную жизнь!
— Ты построил декорацию. А я не хочу в ней жить. И мой сын не будет.
Он отпустил меня, поняв, что манипуляции больше не работают. Его власть исчезла. Он был просто растерянным мальчишкой из барака, который заигрался.
— И куда ты пойдешь? — спросил он с отчаянием.
— Я поеду к родителям. К настоящим. Побуду с ними, а потом продам эту квартиру. И все, что с тобой связано. Сотру каждую нить.
На следующий день он ушел.
Я стояла посреди опустевшей гостиной. Сняла со стены последнюю картину, купленную им, и на ее месте осталось светлое пятно на обоях. Как шрам.
В комнату вошел Никита. Он держал в руках новый лист бумаги.
— Мам, я не буду делать древо. Можно я лучше нарисую наш дом?
Я посмотрела на него. И впервые за долгие дни по-настоящему улыбнулась.
— Конечно, родной. Нарисуй. Только не этот. Тот, где будут жить только правда и любовь.
Прошло два года.
Мы с Никитой жили в небольшой, но светлой квартире в тихом районе. Той, что осталась мне от бабушки, и которую я отремонтировала на деньги от продажи нашей бывшей «сцены».
Я открыла маленькую студию керамики прямо на первом этаже нашего дома.
Запах мокрой глины, терпкий аромат свежесваренного кофе и смех Никиты стали саундтреком моего нового дома. Все было настоящим, живым, осязаемым, в отличие от стерильного аромата воска и лжи в прошлой жизни.
Никита расцвел. Без давления «дедушкиных» ожиданий его талант к рисованию раскрылся в полную силу.
Его стены были увешаны не репродукциями, а его собственными картинами — яркими, смелыми, честными. Он больше не спрашивал про генеалогическое древо. Он создавал свой собственный мир.
Однажды он пришел из школы задумчивый.
— Мам, а папа был плохим человеком?
Я отложила работу и посмотрела на него.
— Нет, Никит. Он не был плохим. Он был… потерянным. Он так сильно боялся того, кем он был на самом деле, что предпочел стать никем. Выдумкой. Страх иногда заставляет людей делать очень странные и глупые вещи.
Я не стала ему врать. Никогда больше.
Я рассказала ему все. Про барак в Клину, про настоящих, уставших от жизни бабушку и дедушку, которых он никогда не увидит — они умерли задолго до его рождения.
Я рассказала про страх бедности, который заставил его отца построить карточный домик.
Никита слушал молча, а потом сказал:
— Жаль. У него могли бы быть мы. Настоящие.
Демиана я видела лишь однажды. Случайно, в кафе. Он сидел с молодой, восторженно смотрящей на него девушкой и рассказывал ей что-то, активно жестикулируя.
На нем был тот же безупречный костюм. Та же маска успеха. Он строил новую сцену, нашел новую актрису на главную роль.
Он не изменился. И никогда не изменится. Потому что для этого ему пришлось бы признать, что вся его жизнь — это ложь. А на это у него не хватило бы смелости.
Я не почувствовала ни злости, ни обиды. Только легкую, почти невесомую жалость. Он променял подлинное счастье на его глянцевую подделку.
Вечером, укладывая Никиту спать, я нашла у него на столе ту самую, старую, выцветшую фотографию.
Он пририсовал к ней два маленьких силуэта — себя и меня. Мы стояли рядом с этими незнакомыми, измученными людьми.
Надпись внизу гласила: «Все равно семья».
И я поняла, что все сделала правильно. Я не знала, что ждет нас впереди. Но я знала одно: мы больше никогда не будем жить во лжи.
Наш фундамент — это не деньги и не статус. Это честность. И этого достаточно.
