— Может, по чашке чая? Травяного. С ромашкой, как ты любишь.
Голос Марины был тихим, почти растворялся в уютной тишине кухни. Здесь всё дышало их общей, выстраданной надеждой. Теплый свет от лампы над столом выхватывал из полумрака новый заварочный чайник — подарок Сергея на их последнюю годовщину, пачку витаминов на подоконнике и большой настенный календарь. На нём жирным красным маркером была обведена одна-единственная дата в следующем месяце. Их точка отсчёта. Их последний шанс.
Сергей кивнул, не отрываясь от экрана ноутбука, но его пальцы уже не бежали по клавишам. Он просто смотрел на застывшую таблицу с цифрами, которые потеряли всякий смысл. Вечер был пропитан этим ритуальным спокойствием, которое они оба так старательно оберегали. Никаких резких звуков, никаких ссор, никаких волнений. Врач сказал: «Главное — позитивный настрой и отсутствие стресса». И они играли в эту игру. Играли так убедительно, что иногда почти верили в неё сами.
Вибрация смартфона на дубовом столе прозвучала как выстрел. Резко, неуместно, грубо. Сергей вздрогнул. Марина замерла с чашкой в руке. Он посмотрел на экран, и его лицо неуловимо изменилось. Плечи напряглись, а на губах появилась тень той самой фальшивой, вежливой улыбки, которую он надевал на скучных корпоративах. На экране светилось одно слово: «Отец».
— Да, — ответил он, проведя пальцем по экрану. Его голос стал другим — более высоким, заискивающим. Голос мальчика, которого вызвали к директору. — Алло. Да, это я.
Марина молча поставила чашку на стол и села напротив. Она не сводила с него глаз, изучая, как меняется его поза, как он выпрямляет спину, словно докладывая невидимому начальству. Он слушал, изредка вставляя короткие, ничего не значащие фразы.
— Нормально. Работаю… Да, всё по-старому… У Марины тоже… Нет, не планировали пока.
Он слушал ещё с минуту, и вдруг его лицо озарилось странным, болезненным восторгом. Глаза загорелись нездоровым блеском, а улыбка из вежливой превратилась в искреннюю, почти детскую.
— Правда? Ничего себе… Прямо как ты хотел? Да, конечно… Конечно, я понимаю… Да, я поговорю. Хорошо. Давай.
Он сбросил вызов. Телефон со стуком упал на стол. Несколько секунд Сергей смотрел в одну точку, на календарь с обведённой датой, но казалось, он его не видел. В его взгляде плескалось отражение чужой, далёкой жизни, в которую его только что окунули с головой.
— Марин, тут такое дело… — начал он, наконец, не решаясь поднять на неё глаза. — Отец звонил.
— Я слышала, — ровно ответила она.
— Он… В общем, он всю жизнь мечтал… Ну, ты же знаешь, он заядлый рыбак. Он нашёл катер. Рыболовный. Не новый, но в отличном состоянии. Говорит, мечта всей его жизни. Последняя возможность, продаёт знакомый, очень дёшево.
Он говорил быстро, сбивчиво, словно боялся, что если остановится, то не сможет продолжить. Марина молчала, и это молчание было плотнее и тяжелее любого крика. Она ждала. Она знала, что главный удар ещё впереди.
— Ему не хватает немного. Миллион двести. Марин, мы же можем взять из наших накоплений? Я ему всё объяснил, он вернёт. Со временем. Это же отец…
Он замолчал, наконец набравшись смелости посмотреть на неё. Он ждал чего угодно: упрёков, вопросов, торга. Но её лицо было абсолютно спокойным. Она медленно, с хирургической точностью, поставила свою чашку на блюдце. Тихий фарфоровый стук прозвучал в мёртвой тишине кухни как приговор.
— Накопления? — переспросила она. Её голос был холодным, как сталь. — Ты имеешь в виду деньги, которые мы собирали шесть лет? Деньги, которые состоят из моих слёз, десятков унизительных процедур и твоих подработок по выходным? Деньги на нашу последнюю попытку ЭКО? Ты сейчас серьёзно предлагаешь мне это обсуждать?
Сергей ожидал чего угодно, но не этого ледяного, убийственного спокойствия. Крик был бы проще. Обвинения — привычнее. Но её тихий, ровный тон резал без ножа. Он почувствовал, как внутри него закипает глухое раздражение — обида человека, которого не поняли, не вошли в его уникальное, трагическое положение. Он встал, прошёлся по маленькой кухне, провёл рукой по волосам. Ему нужно было сменить тактику.
— Марин, ну не начинай. Я же не говорю отдать всё навсегда. Он вернёт, — он произнёс эту фразу, заранее зная, насколько фальшиво она звучит. — Это не то, о чём ты подумала. Это… это шанс. Для меня. Понимаешь? Закрыть эту дыру. Чтобы он хоть раз в жизни… чтобы мы могли нормально общаться. Как отец и сын.
Он говорил, а сам слушал себя со стороны и понимал всю убогость этих слов. Но остановиться уже не мог. Детская, отчаянная потребность в отцовском признании, которую он давил в себе двадцать лет, вырвалась наружу уродливым, эгоистичным желанием.
— А ЭКО… Ну, мы же сами знаем, это лотерея. Очередная попытка. Врачи ничего не гарантируют. Что, если опять не получится? Мы просто сожжём эти деньги. А здесь — конкретное дело. Я помогу отцу. Я сделаю мужской поступок. И он, может быть, наконец, увидит во мне…
— Мужской поступок? — Марина медленно подняла на него глаза, и в её взгляде не было ни сочувствия, ни понимания. Только холодная, препарирующая ярость. — Давай я тебе напомню, что такое «мужской поступок». Это когда твоя мать, тётя Лена, работала в две смены на швейной фабрике, чтобы заплатить за твой выпускной костюм, потому что твой «отец» забыл, в каком ты классе учишься.
Она не повышала голоса. Она просто перечисляла факты, и каждый факт был тяжелее свинцовой гири.
— Я помню твою куртку в восьмом классе. Синтепоновую, с заплаткой на локте, которую твоя мама сама пришила. Ты в ней всю зиму проходил, потому что на новую денег не было. А знаешь, сколько стоила новая куртка? Пять тысяч. Это два месяца алиментов, которые он был должен. Он не нашёл для тебя пяти тысяч на куртку, но ты веришь, что он найдёт миллион двести на катер?
Сергей отвернулся к окну, вглядываясь в тёмный двор. Он не хотел смотреть на неё, потому что знал, что она права. Каждое её слово было правдой. Той самой правдой, от которой он всю жизнь пытался отгородиться.
— Это было давно, — глухо бросил он. — Люди меняются.
— Меняются? — в её голосе прозвучал горький смех. — Сергей, он не позвонил, чтобы спросить, как твои дела. Он не поинтересовался, здоровы ли мы, счастливы ли. Он не вспомнил о твоём дне рождения в прошлом месяце. Он позвонил с конкретной целью — ему нужны деньги. Вот и все его изменения. Он просто нашёл новый способ тебя использовать. Раньше он использовал твоё отсутствие, теперь — твоё присутствие.
Он резко развернулся. Лицо его исказилось.
— Почему ты всё сводишь к деньгам? Дело не в них! Это об отношениях! О том, чтобы простить и двигаться дальше! Ты просто не понимаешь!
— О, я прекрасно понимаю, — она тоже встала, и теперь они стояли друг напротив друга посреди маленькой кухни, ставшей полем боя. — Я понимаю, что двадцать лет тебя для него не существовало. Ни одного подарка, ни одного звонка. Твоя мать покупала тебе открытки и подписывала их «от папы», чтобы ты не чувствовал себя брошенным. Она врала тебе, чтобы защитить от правды, а ты сейчас готов эту правду предать. Предать её, предать меня, предать нашего будущего ребёнка ради мужчины, для которого ты — просто ходячий кошелёк.
Слово «ребёнок» ударило его, как пощёчина. Он посмотрел на календарь, на красную обведённую дату. Это была их общая святыня. И он только что попытался её осквернить. Но отступать было уже поздно.
— Ты не можешь быть такой жестокой, Марин. У тебя совсем нет сочувствия? Он стареет. Он хочет осуществить свою мечту.
— А я? — её голос опасно зазвенел. — А у меня нет мечты? У нас с тобой нет мечты? Или она для тебя уже не так важна? Эта мечта, Сергей, это не просто цифры на счёте. Это моё здоровье. Это уколы в живот, от которых остаются синяки. Это гормоны, от которых меня тошнит по утрам. Это моё тело, которое я раз за разом отдаю на растерзание врачам в надежде, что оно не подведёт. И ты предлагаешь мне взять всё это — всю мою боль, все мои надежды — и обменять на грёбаный катер для человека, который даже не знает, какой у меня цвет глаз?
Она стояла перед ним, и впервые за вечер в её глазах блеснула не ярость, а глубокая, смертельная обида. Она увидела в нём не любящего мужа, а маленького мальчика, готового променять всё на свете на фальшивую улыбку давно потерянного отца.
— Моё сердце, Сергей, сейчас занято, — тихо, но твёрдо закончила она. — Оно бережёт место для нашего ребёнка. А на капризы твоего отца в нём места нет. И денег на них — тоже.
Слова Марины повисли в воздухе, плотные и тяжёлые. Они не были обвинением — они были диагнозом. Диагнозом его слабости, его инфантильного желания купить любовь человека, который продал его за бесценок двадцать лет назад. Сергей почувствовал, как кровь приливает к лицу. Он не мог спорить с её фактами, поэтому решил атаковать её чувства.
— Жестокая. Ты просто жестокая, — прошипел он, вкладывая в это слово всю свою обиду. — Для тебя существуют только твои синяки и твои анализы. А то, что у меня внутри всё выжжено, тебе плевать. Я всю жизнь ждал, что он вернётся, что он хотя бы попытается. И вот он пытается! Он просит о помощи! А ты… ты считаешь деньги.
— Я считаю не деньги, Сергей. Я считаю годы, — её голос оставался ровным, но в нём появилась твёрдость закалённого металла. — Я считаю ночи, когда твоя мать плакала в подушку, потому что не знала, чем заплатить за квартиру. Я считаю все праздники, на которые он не приехал. Я считаю каждую твою надежду, которую он растаптывал своим молчанием. Этот счёт гораздо больше, чем миллион двести.
Он хотел что-то ответить, возразить, снова обвинить её в чёрствости, но в этот момент его телефон на столе снова ожил. Он не зазвонил, а лишь коротко пиликнул, и экран осветил его лицо снизу, придавая ему злое, неестественное выражение. Пришло сообщение. От отца.
Сергей схватил телефон так, словно это был спасательный круг. На экране была фотография. Белоснежный борт катера, сверкающий на солнце. Хромированные поручни, маленькая рубка, удочки в специальных держателях. Картинка из чужой, счастливой жизни. А под ней короткий текст: «Ну что, сынок? Решил? Мечта ждет!».
Это сообщение сломало в нём последний предохранитель. Детская радость и отчаянная надежда затопили его разум, смывая остатки логики и преданности своей семье. Он развернулся к Марине, и в его глазах горел фанатичный огонь. Он протянул ей телефон, тыча экраном почти в лицо.
— Посмотри! Марин, просто посмотри! Он ждёт! Он на меня надеется! Может быть, впервые в жизни он по-настоящему на меня надеется! Это же не просто лодка, ты не понимаешь! Это… это мой шанс всё исправить! Чтобы он гордился мной! Чтобы я наконец перестал быть для него просто ошибкой молодости!
Он почти умолял, его голос срывался. Он перешёл ту черту, за которой мужчина превращается в капризного, требующего ребёнка. Он больше не просил — он требовал. Требовал, чтобы она пожертвовала их общей, выстраданной мечтой ради его психологического комфорта.
— Марин, я прошу тебя. Один раз. Давай просто дадим ему эти деньги. И всё наладится. Ты же видишь, как это для меня важно. Неужели твоя обида важнее моего счастья?
Марина молча смотрела на экран телефона в его руке. На этот сияющий, чужой, абсолютно ненужный им кусок пластика и металла. Потом перевела взгляд на лицо мужа — искажённое, полное эгоистичной мольбы. И в этот момент она всё поняла. Поняла, что он уже сделал свой выбор. Он выбрал призрак отца, а не её, живую, настоящую, с её болью и её надеждой. Вся горечь, копившаяся в ней годами — за неудачные попытки, за сочувствующие взгляды подруг, за собственное бессилие — нашла выход в одной-единственной фразе. Холодной, точной и уничтожающей.
Она сделала шаг назад, создавая между ними дистанцию.
— Ты хочешь, чтобы я отдала деньги, отложенные на ЭКО, твоему отцу на новый рыболовный катер? Сергей, он тебе даже алименты не платил, когда ты был маленьким! Передай ему, пусть ловит рыбу с земли!
В кухне стало абсолютно тихо. Не было криков, не было слёз. Просто эти слова, которые легли между ними, как надгробная плита на могилу их брака. Телефон в руке Сергея вдруг показался нелепой, дешёвой игрушкой. А мечта, которая только что так ярко сияла, потускнела и превратилась в пошлую картинку из рекламного буклета. Он смотрел на жену и понимал, что она только что вынесла приговор. И ему, и его отцу, и всему, что их когда-то связывало.
Фраза Марины была не просто отказом. Это был щелчок выключателя, погрузивший их уютную, освещённую надеждой кухню в абсолютную, ледяную тьму. Сергей смотрел на неё, и ему казалось, что он видит её впервые. Не свою Марину, тёплую, любящую, понимающую, а незнакомую женщину с холодными, чужими глазами, которая только что вынесла ему приговор. И в этом приговоре он был виновен по всем статьям.
Унижение, смешанное с яростью, обожгло его изнутри. Он проиграл. Проиграл в споре, где на кону стояла его жалкая попытка купить отцовскую любовь. И раз он не смог победить её логикой, он решил её уничтожить. Ударить туда, где болит сильнее всего. Он сделал шаг вперёд, его голос превратился в ядовитый, уничтожающий шёпот.
— А ты никогда не думала, Марин, что может, дело не в деньгах? Может, я просто устал? Устал от твоего вечного проекта под названием «ребёнок». Вся наша жизнь превратилась в график уколов, анализов и визитов к врачу. Ты перестала быть женщиной, ты стала функцией. Инкубатором, который никак не может заработать. Может, я просто хочу хоть чего-то настоящего? Чего-то, что можно потрогать? Катер — настоящий. А твоя беременность — это просто цифры на бумажке и дорогая иллюзия.
Он сказал это. Выпустил самое страшное и несправедливое обвинение, которое только мог придумать. Он ждал, что она закричит, заплачет, бросится на него. Но Марина не сделала ничего из этого.
Она просто смотрела на него. Долго, внимательно, словно изучала какое-то диковинное и уродливое насекомое. В её взгляде больше не было ни гнева, ни обиды. Только безмерная, всепоглощающая усталость и тихая, горькая жалость. Она увидела не мужа, не мужчину, а испуганного, слабого мальчика, который, не сумев получить игрушку, решил сломать самую ценную вещь в доме.
— Ты всё-таки выбрал, — тихо произнесла она. Это был не вопрос. Это было подведение итогов.
Она медленно развернулась и вышла из кухни. Не хлопнув дверью, не сказав больше ни слова. Сергей остался один. Тишина давила на уши. Он посмотрел на телефон в своей руке. Фотография катера теперь казалась вульгарной и глупой. Но отступать было уже некуда. Он сам сжёг за собой все мосты. Подстёгиваемый уязвлённым самолюбием и желанием доказать ей — и самому себе — что он сделал правильный выбор, он вышел в коридор и направился в комнату с ноутбуком.
Марина слышала, как он сел за стол. Слышала щелчки клавиш — он заходил в онлайн-банк. Потом тихий, приглушённый голос — он звонил отцу, чтобы сообщить радостную весть, чтобы получить свою порцию фальшивой отцовской гордости, купленной за миллион двести тысяч её слёз.
Она не плакала. Слёзы кончились где-то между третьей и четвёртой неудачной попыткой. Она молча вошла в их спальню. Открыла шкаф. Достала дорожную сумку, которую они покупали для поездки на море, так и не состоявшейся из-за очередного курса лечения. Она не стала собирать всё. Она брала только своё. Зубную щётку. Косметичку. Две смены белья. Свитер, который связала ей мама. Папку с медицинскими документами — всю историю их шестилетней борьбы, ставшую теперь только её историей.
Когда Сергей вернулся на кухню, он был почти счастлив. Лицо его горело лихорадочным румянцем победителя. Он сделал это. Он помог отцу. Он поступил как сын. Он ожидал увидеть Марину, сидящую за столом, возможно, заплаканную, но уже готовую к примирению.
Но кухня была пуста.
На столе одиноко стояла её нетронутая чашка с остывшим ромашковым чаем. Он обвёл комнату взглядом, и его глаза остановились на настенном календаре. Что-то было не так. Он подошёл ближе. Яркий, жирный красный круг, обводивший их дату, их последнюю надежду, был стёрт. Не полностью, остался лишь бледный, размазанный след, как шрам на месте зажившей раны.
В этот момент из прихожей донёсся тихий щелчок замка. Сергей бросился туда. Входная дверь была заперта изнутри на ночную задвижку. А на тумбочке, где обычно лежали её ключи, их не было.
Он стоял один посреди квартиры, в оглушающей тишине. Телефон в его кармане завибрировал. Сообщение от отца: «Сынок, спасибо! Ты настоящий мужик! Я твой должник!».
Сергей медленно опустился на пол в коридоре. Он получил то, чего так отчаянно хотел. Похвалу. Признание. Но цена этой похвалы была слишком высока. Он променял своё будущее на призрак из прошлого. И теперь в его пустой квартире, в его пустой жизни, у него не осталось ничего, кроме этого короткого сообщения и глухого, всепоглощающего эха от звука закрывшейся двери…
