— Привет, Марин.
Голос был до тошноты знакомым, но в то же время чужим, будто доносился из старого, давно забытого радиоприёмника. Марина застыла на пороге с полотенцем в руках, глядя на мужчину, стоявшего в дверном проёме. Он стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу, и пытался изобразить на лице что-то похожее на виноватую улыбку. Денис. Три года, как его смыло из её жизни волной вранья и предательства. Три года, за которые она научилась спать по четыре часа, работать за двоих и отличать звук кашля сына от кашля дочери в полной темноте.
Он изменился. Исчез лоск, который давала ему её забота и общие деньги. Дорогая кожаная куртка сменилась на какой-то потёртый пуховик неопределённого цвета, на ногах — стоптанные кроссовки, которые ещё прошлой осенью отправились бы на дачу. Лицо осунулось, под глазами залегли тени не от усталости, а от какой-то затравленной, погасшей жизни. Он выглядел как человек, который долго бежал, а теперь, выдохшись, прибежал к единственному месту, где его когда-то кормили и не спрашивали лишнего.
— Я тут… мимо шёл, — он неопределённо махнул рукой в сторону лестничной клетки. — Решил зайти. Повидаться. Соскучился. По тебе, по детям…
Последние слова он произнёс с нажимом, будто это был пароль, который должен был открыть перед ним все двери. Марина молча смотрела на него. В её взгляде не было ни удивления, ни обиды. Только холодное, отстранённое любопытство патологоанатома, изучающего интересный, но давно мёртвый экземпляр. Она медленно вытерла руки о полотенце, которое всё ещё сжимала в пальцах, и перебросила его через плечо. Движение было будничным, спокойным, и от этого спокойствия Денису стало неуютно.
— Соскучился? — её голос был ровным, без малейшей дрожи. Он был спокойным, и это было хуже любого крика. — Какое интересное слово ты подобрал. Три года. Тысяча девяносто пять дней. Ни одного звонка. Ни одного сообщения. Ни одной копейки. И вдруг — «соскучился». Что-то случилось с твоей памятью? Может, амнезия накрыла аккурат в тот день, когда ты выгреб из нашего общего тайника всё до последней купюры?
Он дёрнулся, словно от пощёчины. Жалкая улыбка сползла с его лица, уступая место раздражённому недоумению. Он явно рассчитывал на другой приём. Может, не на объятия, но хотя бы на женскую слабость, на возможность проскользнуть внутрь на волне её замешательства. Но замешательства не было. Была сталь.
— Марин, ну что ты начинаешь? Я же не с пустыми руками… — он попытался снова натянуть на лицо дружелюбное выражение и сделал робкий шаг через порог, намереваясь проникнуть в тепло и запах её квартиры, где пахло свежим супом и чем-то неуловимо родным.
Она не сдвинулась с места, преграждая ему путь. Её тело превратилось в живой барьер.
— Руки у тебя как раз пустые, Денис. Пустыми они были, когда ты выгребал из шкафа наши общие сбережения. Пустыми они были, когда нужно было платить за садик для Ани. Пустыми они были, когда Максу понадобились дорогие антибиотики. Так что не надо мне рассказывать про твои руки. Я про них знаю больше, чем ты думаешь. Они умеют только брать.
Его лицо помрачнело. Он не привык, чтобы с ним так разговаривали. Раньше она была другой — мягкой, уступчивой, готовой простить любую мелкую подлость. Этой новой, жёсткой и злой женщины он не знал. И она ему определённо не нравилась.
— Я пришёл поговорить как цивилизованный человек. Я думал, мы можем всё обсудить. Наладить общение ради детей.
— Мы всё обсудили три года назад. Точнее, ты всё решил за нас, когда собирал свои вещи, пока я с детьми была у мамы. Очень цивилизованно. Так что ты хочешь сейчас? Денег у меня для тебя нет. Ночлега тоже. Что ещё? Может, хочешь одолжить мою зубную щётку? Или свитер, который я тебе вязала? Извини, я его распустила. Нитки пригодились, чтобы связать Максу шарф, шапку и рукавички. Те самые, которые ты обещал ему купить перед тем, как исчезнуть.
Его лицо на мгновение исказилось, будто он попробовал что-то кислое. Упоминание о таких приземлённых, бытовых вещах, как штопка детских штанов, рушило тот трагический образ, который он так старательно пытался выстроить на пороге. Он рассчитывал на большую драму, на ссору о чувствах, об измене, о разбитом сердце. А она говорила с ним как с нерадивым должником, который забыл вернуть мелкую сумму. Это обезоруживало и злило одновременно. Он сделал ещё один шаг, на этот раз более уверенный, и буквально втиснулся в прихожую, заставив её отступить, чтобы не касаться его. Запах, исходивший от него, был неприятным — смесь дешёвого табака, несвежей одежды и чего-то кислого, как от человека, который плохо спит и ещё хуже ест.
— Ты думаешь, мне легко было? — начал он, сменив тактику. Теперь в его голосе зазвучали жалобные нотки. Он снял маску обиженного мужа и надел маску жертвы обстоятельств. — Ты думаешь, я там шиковал и радовался жизни? Да я в аду был, Марин! Эта… она высосала из меня всё! Все деньги, все силы. Сначала всё было красиво, море, рестораны, а потом началось… Она оказалась совсем не той, за кого себя выдавала. Контроль, ревность, скандалы на пустом месте. Я был как в клетке. Я уйти от неё не мог, она бы меня с грязью смешала. А деньги… она управляла всеми деньгами. Теми, что я взял. Она говорила, это наше общее будущее, наш бизнес. А какой там бизнес… всё ушло в песок, на её тряпки и салоны. Я был дураком, я знаю! Я каждый день об этом жалел.
Он говорил быстро, сбивчиво, заглядывая ей в глаза и пытаясь найти там хоть каплю сочувствия. Он рисовал картину своей несчастной жизни, где он был не предателем, а наивным простаком, попавшим в лапы хищницы. Он ждал, что она смягчится, что в ней проснётся та старая Марина, которая всегда его жалела, даже когда он был неправ.
Марина молча слушала его, сложив руки на груди. Её лицо оставалось непроницаемым. Когда он наконец выдохся и замолчал, ожидая реакции, она сделала короткую паузу, будто взвешивая его слова. А потом заговорила, и каждое её слово было как маленький, холодный камень, брошенный в его жалкую лужу самооправданий.
— Пока ты был в своём личном «аду» с видом на море, Макс попал в больницу с воспалением лёгких. Температура под сорок, он бредил, звал тебя. Мне пришлось взять неоплачиваемый отпуск, потому что сидеть с ним было некому. Чтобы купить лекарства, я продала золотую цепочку, которую ты мне подарил на первую годовщину. Помнишь такую? — она усмехнулась без тени веселья. — Пока твоя пассия высасывала из тебя «силы» в салонах красоты, я устроилась на вторую работу. По ночам мыла полы в офисном центре на другом конце города. Знаешь, какой там запах? Хлорка, дешёвый освежитель воздуха и чьё-то чужое равнодушие. Я возвращалась домой в пять утра, спала два часа, будила детей, отводила их в сад и школу, а потом бежала на основную работу. И так полтора года.
Она сделала шаг к нему, и теперь уже он инстинктивно попятился к двери.
— Ты говоришь, ты был в клетке? Твоя клетка была с мягкими подушками и трёхразовым питанием. Моя клетка — это бесконечный день сурка, где нужно заработать на еду, на одежду, на квартплату и молиться, чтобы никто из детей не заболел, потому что больничный — это роскошь. Ты жалел каждый день? Правда? А я каждый день смотрела на своих детей и думала, как объяснить им, что их папа, их герой, оказался трусом и вором, который променял их на юбку и возможность не работать. Так что не смей. Не смей приходить в мой дом и рассказывать мне о своих страданиях. Ты даже не представляешь, что это такое.
Её слова повисли в тесном пространстве прихожей, плотные и тяжёлые, как булыжники. Они не просто ударили его — они выбили из-под него последнюю опору. Вся его тщательно выстроенная легенда о несчастной жертве рухнула, погребая его под обломками неопровержимых фактов. На его лице проступило то, что он так старательно прятал за масками раскаяния и обиды — голая, неприкрытая злоба. Тёмный румянец пополз по его шее, добираясь до впалых щёк. Он перестал выглядеть жалко. Теперь он выглядел опасно.
— Зачерствела ты, Марина, — прошипел он, и в его голосе уже не было ни капли лести или мольбы. В нём заскрежетал металл. — Я к тебе с душой, по-человечески, а ты… считаешь, кто кому какие штаны зашивал. Каменной стала. Неудивительно, что я ушёл. От такой, как ты сейчас, любой сбежит.
Он выпрямился, пытаясь вернуть себе рост и значимость. Он больше не ютился у порога, а занял оборонительную позицию, будто готовясь к драке. Его взгляд скользнул по квартире, по чистоте, по новым детским рисункам, прикреплённым магнитиками к холодильнику. Этот порядок, эта налаженная без него жизнь бесила его больше всего.
— А дети? Ты о них подумала? — он нащупал, как ему казалось, её самое слабое место. — Ты же им все уши прожужжала, какой у них отец плохой. Настроила против меня. Я уверен, они меня и знать не хотят из-за твоих рассказов. Я не звонил, потому что не хотел их травмировать! Не хотел, чтобы они видели, как мы ругаемся, как ты меня ненавидишь. Я их оберегал от этого!
Это был настолько наглый и циничный ход, что Марина на мгновение опешила. Оберегал. Он использовал именно это слово. Человек, который бросил их без средств к существованию, теперь рядился в тогу заботливого отца, защищающего хрупкую детскую психику. Это было уже не просто враньё. Это было осквернение. Она издала короткий, резкий смешок, в котором не было и грамма веселья.
— Оберегал? Ты? — она медленно, с расстановкой произнесла это слово, будто пробуя его на вкус и выплёвывая. — Ты, который не пришёл на первый в жизни утренник своей дочери, потому что у тебя был «важный деловой ужин» на побережье? Ты, который пропустил день рождения сына, потому что «потерял телефон», а на самом деле постил в соцсетях фотки из ночного клуба? Ты хочешь поговорить об «оберегании»?
Она сделала ещё один шаг вперёд, и теперь между ними оставалось меньше метра. Она смотрела прямо ему в глаза, и в её взгляде была такая холодная ярость, что он невольно отвёл свой.
— Ты скучаешь по мне и детям?! Не смеши меня! Ты за три года даже не вспомнил о нас ни разу, скрываешься от алиментов, никак не помогаешь и даже не позвонил ни разу! А теперь, когда тебя выгнала твоя баба, потому что у тебя закончились папины деньги, которые ты у нас украл, ты вдруг начал скучать?
— Подожди…
— Ты не по детям соскучился, Денис. Ты соскучился по горячему супу, чистой постели и ощущению, что ты кому-то нужен. Ты пришёл сюда не как отец, а как бездомный пёс, который ищет, где теплее.
Его лицо исказилось. Каждое её слово попадало точно в цель, срывая с него последние лохмотья самоуважения. Он хотел возразить, крикнуть что-то в ответ, но все аргументы закончились. Осталась только бессильная злоба.
— Я хочу видеть детей! Я имею право! — выкрикнул он, переходя на последнюю линию обороны любого никчёмного родителя.
— Право? — Марина рассмеялась ему в лицо, на этот раз громко и от души. — Конечно. У тебя есть все права. Заходи, располагайся. Вот только сначала выполни одно маленькое условие. Верни полмиллиона, что ты вынес из этого дома. И алименты. За тридцать шесть месяцев. Посчитаем? По двадцать тысяч в месяц, как тебе присудили, хоть ты и скрывал доходы. Это ещё семьсот двадцать тысяч. Итого, миллион двести двадцать тысяч. Кладёшь деньги сюда, — она постучала ногтем по маленькой тумбочке для ключей, — и можешь хоть каждый день их «оберегать». Водить в зоопарк, покупать мороженое. А до тех пор — пошёл вон от моей двери. Проваливай.
Сумма, названная с такой будничной точностью, упала в тишину прихожей, как гиря. Денис замер. Он смотрел на неё, и на его лице медленно, как проявитель на фотобумаге, проступало истинное выражение. Ушла злоба, исчезла обида. На их месте появилось что-то гораздо худшее — холодное, оценивающее презрение. Он медленно покачал головой, и на его губах появилась кривая, циничная ухмылка. Он больше не играл. Спектакль окончился.
— Миллион двести двадцать тысяч… — повторил он тихо, смакуя цифры. А потом он рассмеялся. Это был не истерический хохот, а тихий, давящий смешок человека, который только что услышал самую абсурдную вещь в своей жизни. — Марин, ты серьёзно? Ты и правда думаешь, что они столько стоят?
Марина молчала. Она поняла, что сейчас произойдёт что-то окончательное. Что-то, что перечеркнёт не только эти три года, но и все те десять лет, что были до них.
— Ты думаешь, я пришёл сюда за ними? — он обвёл рукой невидимое пространство, где должны были находиться дети. — Чтобы водить их в зоопарк? Подтирать им сопли и слушать их визги? Господи, какая же ты наивная. Я поражаюсь. Столько лет прошло, а ты так ничему и не научилась.
Он сделал шаг назад, к двери, медленно, с чувством полного превосходства. Он больше не был побитой собакой. Он был змеёй, которая готовилась к последнему, самому ядовитому укусу.
— Знаешь, Марин, а я ведь даже рад, что ты такая. Непробиваемая. Жёсткая. Потому что это всё упрощает. Мне не придётся врать, выдавливать из себя отцовские чувства. Мне ведь и там, в той жизни, было неплохо как раз потому, что там не было всего этого. — Он снова неопределённо махнул рукой. — Памперсов, родительских собраний, твоего вечно уставшего вида. Там была лёгкость, понимаешь? Жизнь для себя. А дети… дети — это якорь. Тяжёлый, ржавый якорь, который ты сама себе на шею повесила. И тащишь.
Он говорил спокойно, почти назидательно, словно объяснял ей прописную истину. И в этом спокойствии было нечто чудовищное. Он не пытался её оскорбить, он просто констатировал факт, делился своим мироощущением, в котором его собственным детям не было места.
— Я пришёл сюда, потому что мне нужно было перекантоваться пару недель. Просто поспать на диване, поесть твоего супа и двинуться дальше. Найти новую лёгкую жизнь. И я бы, может, даже поиграл в папу. Поцеловал бы их пару раз перед сном. Для тебя. Чтобы ты была сговорчивее. Но тащить на себе этот груз снова? Нет, уволь. Это твой проект. Ты его хотела, ты и занимайся.
Он нащупал за спиной дверную ручку. Его взгляд был абсолютно пустым. Там не было ничего — ни сожаления, ни любви, ни даже ненависти. Только тотальное, всепоглощающее безразличие.
— Так что спасибо тебе. Ты только что избавила меня от последней формальной обязанности делать вид, что они мне небезразличны. Забирай их себе. Весь этот выводок.
Последнее слово он выплюнул, как косточку от гнилой вишни. Он не хлопнул дверью. Он просто открыл её, шагнул на лестничную клетку и аккуратно прикрыл за собой. Щёлкнул замок.
Марина осталась стоять в прихожей. Она не шевелилась. Воздух вокруг неё будто загустел, стал вязким. Она смотрела на дверь, за которой только что исчез человек, которого она когда-то любила. И она не чувствовала ничего. Ни боли, ни обиды, ни злости. Все эти эмоции выгорели дотла за последние три года. Остался только пепел и звенящая, оглушительная ясность. Она вдруг поняла, что сегодня она спасла своих детей. Не от бедности, не от жизни без отца. Она спасла их от него. От его пустоты. И это было самое страшное и самое важное открытие в её жизни…
